На носу у каймана

Гран-Тьерра — это плато, расположенное возле Майси. Когда едешь туда из Баракоа, надо свернуть на восток по шоссе, идущему вдоль моря. Возле устья Юмури шоссе заканчивается, через реку переброшен стальной трос, к которому прикреплен плот, на нем и переправляются через Юмури. Через Юмури нельзя переправляться, как через Тоа, где паромщики отталкиваются шестами. Тоа шире, зато в устье Юмури сильное течение да еще морской прибой, так что переправа возможна лишь способом, о котором говорилось выше. На той стороне реки дороги нет, а только скалистый склон, почти отвесно поднимающийся вверх, весь в рытвинах, заросший ягрумой. Помню, первый раз, как я сюда попал, я спросил у шофера ИНРА, где же дорога, потому что ничего похожего не видел перед собой, и он мне ответил, указывая на гору:

— Вот она, доктор.

— Не может быть… Как же по ней подниматься?

— А вот так и подниматься, и именно здесь. Это и есть дорога.

По каменистому склону шла тропа, по которой крестьяне на мулах возили кофе; слегка подправленная, она и стала дорогой, пролегающей по склону Ла-Боруги.

Если Ла-Фарола славится своей высотой, пропастями, бродами и другими достопримечательностями, то Ла-Боруга считается самой труднопроходимой и опасной. Не все водители поедут через Ла-Боругу. Наверху дорога идет по плоскогорью, где находятся деревни Сабана, Асунсьон, Ла-Макина и другие. Первая очень похожа на те, что снимали в американских фильмах тридцатых-сороковых годов. Немощеная главная улица, одно-и двухэтажные деревянные дома, гостиница, бар или кафе, рядом — коновязь и корчага с водой. Крестьяне сидят на деревянных крылечках, прислонившись спиной к стене, вытянув ноги в сапогах со шпорами, и дремлют после обеда, накрыв лицо шляпой.

За Сабаной в красивых берегах течет Майа. Дальше расположены Ла-Макина, Асунсьон, за ними наиболее низменная часть — Лос-Льянос, которая полого спускается к берегам Майей и пещерам Патаны. Повсюду кофейные плантации. Часами по обе стороны шоссе тянутся лишь кофейные деревья, которые дают хоть какую-то тень. Здесь, на плантациях, встречаются красивые раковины, полимиты, в море их не бывает, их можно найти только на суше, и только здесь, неподалеку от Баракоа. По капризу природы, похожие, хотя и не столь красивые и разнообразные, раковины попадаются еще в одном месте — за тысячи километров отсюда, на Гавайях, можно сказать, на другом конце света. Жители Майей говорят, что до Революции американцы вывозили эти раковины грузовиками, составляли из них разные по цене коллекции и продавали музеям естественной истории во всем мире. Здесь, в Гран-Тьерре, в Асунсьоне, в деревенской лавке устроили медицинский пункт четверо наших товарищей — Эрнан Салас, Маргарита Кастильо, Северино Кабрера и Рикардо Синтас. Маргарита считает, что это очень удобно — люди приходят в лавку за продуктами и другими товарами и заодно заходят к врачу. Следует признать, что эта зона самая трудная во всем нашем районе.

Мы вернулись посмотреть на больного — он спит, и боли его не мучают. Остается ждать.

— Жена, жена! Где девчонка? — проревел Лусиано.

Мария Хулия посмотрела на него в ужасе. Хотя они живут вместе уже больше двадцати лет, он по-прежнему внушает ей страх, особенно когда не в духе. Большой, сильный, черные глаза, как угли, горят на бронзовом лице, тонкие губы под густыми усами свирепо сжаты. «Не утонуть бы в тихой речке, а в бурную я и сама не полезу» — так говорила мать Марии Хулии, и она вспоминала эти елова, когда муж был разъярен, как сейчас. «Тихой речкой» он никогда не был, но, если не злился, все же был спокойным, приятным, а иногда даже и нежным и ласковым. Правда, нежность и ласку она от него видела только до свадьбы и пока дочка была совсем маленькой. Это не значит, что он разлюбил ее, но постепенно становился все менее ласковым, все более суровым. И Мария Хулия считала, что это происходит со всеми мужчинами после нескольких лет супружеской жизни. «На людях ангел, дома черт», — говорила ее мать.

Если бы она была такая же крестьянка, как и все вокруг, она бы об этом не думала, но, на ее счастье или несчастье, в детстве она несколько лет провела в Гуантанамо у своего дяди и даже ходила в школу.

Вернулась в Асунсьон шестнадцатилетней девушкой, тут Лусиано увидел ее и влюбился как сумасшедший. У его родителей была небольшая кофейная плантация в Кантильо. Истинный крестьянин, он никогда не учился, хотя был наделен умом, который помогал ему понимать девушку. Теперь она вспоминала, что ее дядя, да и его родители были против их брака, и все же он настоял на своем. После свадьбы молодую женщину поджидало новое испытание — Лусиано, бывший на несколько лет старше ее, оказался очень страстным, ненасытным, и поначалу Мария Хулия очень страдала, но потом научилась понимать мужа. И теперь ей казалось, что первые годы после свадьбы они любили друг друга.

На третий год у них родилась дочь, но Лусиано по-прежнему был ненасытен, ей даже говорили, что в Лос-Льянос у него есть любовница, к которой он частенько захаживает. Видимо, одной женщины ему было мало. Однако Мария Хулия никогда не заговаривала с ним об этом: во-первых, потому, что боялась, а во-вторых, не знала, вдруг люди врут.

— Мария Хулия! — крикнул он снова в бешенстве.

— Иду-иду, не кричи так!

— Я тебя спрашиваю, а ты молчишь! Где дочка?

— Не знаю, наверное, пошла к врачам, что приехали в Асунсьон, — сказала Мария Хулия дрожащим голосом.

— Неправда! Я ж тебя предупреждал, чтобы она никуда не ходила со двора, не сказавшись, — не утихал Лусиано.

— Но она уже взрослая…

— Чепуха! Какая там взрослая! Теперь просидит дома целый месяц и носа за порог не высунет!

Он едва сдерживал ярость, с искаженным лицом грыз сигарету, а потом с силой швырнул ее из окна.

Мария Хулия знала, что, если дело касается Марии Эухении, к мужу лучше не подступаться.

Она очень боялась рожать, и не самих родов, а того, что у нее родится девочка. Ведь Лусиано днем и ночью твердил, что вот будет у него сын, и он научит его ездить верхом, держать в руках мачете, взбираться на кокосовую пальму, плавать и ходить по горам. Он с такой уверенностью, с такой убежденностью говорил это, что она и подумать не могла, что будет, если родится девочка.

Когда родилась дочь, повивальная бабка Фелисия долго не осмеливалась сказать об этом отцу. Но в конце концов, никуда не денешься. Лусиано выслушал ее, и ни один мускул на его лице не дрогнул.

— Девочка? — Голос его прервался.

Фелисия робко кивнула.

— Девочка! — словно все еще не веря, повторил он, повернулся, широко шагая, вышел из дому, сел на лошадь и галопом умчался в ночь. Потом Мария Хулия узнала, что поскакал он в Лос-Льянос.

Через неделю он вернулся, но ни словом не обмолвился о том, что произошло, а она не смела ни о чем спрашивать. Он уселся на табурет возле детской кроватки и больше часа сидел не шевелясь, пристально глядя на ребенка. Потом встал и молча лег спать. Такой уж он был — никогда не знаешь заранее, как он поведет себя и что сделает.

На следующий день он поднялся как ни в чем не бывало. И с этого времени снова стал самим собой, занимался своими обычными делами, но девочка для него будто бы не существовала. Мария Хулия думала, что сойдет с ума. Как она страдала! Больше у нее детей не было. Лусиано вслух не упрекал ее, но она знала, что в душе он ее проклинает. Что же касается его ненасытной страсти, то она оставалась прежней. Но вот девочке исполнился год, и он первый раз взял дочь на руки, улыбнулся ей. С тех пор Лусиано иногда поглядывал на нее, иногда брал на руки.

Когда же девочка подросла, начала разговаривать, вернее, лепетать свои первые слова, Лусиано вдруг полностью переменился, и Мария Хулия так никогда и не могла понять — почему. Он сажал девочку себе на колени и часами «разговаривал» с ней, «учил словам», оставляя ее только на время работы и сна. Потом девочка стала ходить, и он водил ее гулять. Мария Хулия была в отчаянии, ничего не понимала — Лусиано, который горячо мечтал о сыне и даже не посмотрел на дочь, когда она родилась, теперь внезапно и с той же горячностью привязался к девочке. И девочка тоже все сильнее привязывалась к отцу. Она звала его, едва он куда-нибудь уходил, и Марии Хулии начинало казаться, что она дочери не нужна.

— Лусиано… — сказала она однажды, — меня беспокоит, что девочка наша подрастает, а подруг у нее нет. Слишком уж она привязалась к тебе.

Он удивился, словно услышал нечто невероятное. Глаза зажглись недобрым огнем, а этого она больше всего боялась.

— Что ты говоришь, Мария Хулия? Что ты говоришь? Ты что, хочешь, чтоб я ее разлюбил?! — Слова клокотали у него во рту, как лава в кратере вулкана. — Я хотел сына, но его у меня нет и не будет, а ты жалуешься, что я полюбил дочь? Чего тебе надо?