Шрифт:
Даже оставшись один, человек должен бороться за свою жизнь. Кто-то их древних.
Глава 1
То, что мы не одни, я понял еще в раннем детстве. В пять лет я сломал ногу и в течение двух недель был без сознания. По-современному, находился в коме. Эти две недели промелькнули для меня как одно мгновение, во время которого я был где-то там, где темно и темнота до такой степени густая, что в ней совершенно ничего не видно, и там не холодно, и не жарко. Примерно так, как я находился в животе у матери перед самым своим рождением. Потом я вернулся к людям, но ощущения от нахождения там не забыты до сих пор.
После
У деда была корова и с десяток куриц, которые несли кое-какое количество яиц. Да еще бабушка по утрам пекла серый хлеб, посыпанный сверху мукой, которая в печи приобретала соблазнительный цвет измороси и тянула съесть именно эту корочку. Надо сказать, что тот ржаной хлеб был удивительно вкусным, если к куску хлеба тебе еще нальют кружку молока.
Как раз в это время началась целинная эпопея и молодежь вместе с родителями бегом бросились из села в новые города российских областей, которых для увеличения целины передали в состав Казахской советской социалистической республики. Уезжавшие из деревни люди плакали, когда забивали досками окна домов. Но они ехали на относительную свободу, где могли получить паспорт и право распоряжаться своей судьбой, поступая на другую работу или на учебу. Молодежь мужского пола уходила в армию и не возвращалась, устраиваясь где-то в городе и перетягивая к себе своих родственников.
Зима одна тысяча девятьсот пятьдесят пятого года на одна тысяча девятьсот пятьдесят шестой год выдалась снежная. Жилые дома стояли без снежных сугробов, а вот брошенные дома были заметены до крыши. Никто не отбрасывал снег от жилых и хозяйственных помещений, и дома постепенно превратились в огромные сугробы.
Я катался один на лыжах с горки – заметенного по трубу соседского дома прямо в дедовский огород. Моих ровесников почти не было, а те, которые были, сидели дома, не имея нормальной теплой одежды. Все-таки городские жили несравненно лучше деревенских.
Снежный наст был твердый и по нему можно было ходить как по асфальту и без лыж, а на лыжах не было никакой опасности провалиться под снег глубиной не менее трех метров. Представьте себе пятилетнего пацана, который провалится в снег. Когда бы меня смогли найти и в каком состоянии, это и Богу не известно.
Я у бабушки был как бы под арестом, потому что увязался с взрослыми парнями поехать на лошадях за сеном для конюшни и для молочной фермы. Все было хорошо, но я сильно замерз и терял чувствительность рук. Парни поняли, что дело попахивае6т нехорошим. Если городской отморозит руки, то с них дома сдерут не одну шкуру. Меня на первых же санях быстро доставили домой и крикнули бабушке Марии, что я уже дома.
Бабушка сразу схватила меня за руки, потрогала их и потащила меня домой. Сначала я держал руки в студеной воде, недолго, минут меньше пяти, потом бабушка промассировала руки, надела на них теплые шерстяные рукавички из припечка и массировала мои руки в рукавичках. Я до сих пор помню боль в руках, которые стали восстанавливать свою чувствительность. Но я терпел, хотя и был весь в слезах. Затем я расчесывал руками бабушкины волосы. Я так понимаю, что от волос я заряжался статическим электричеством и восстанавливал свое энергетическое поле. Потом я пил горячий чай с сушеной лесной малиной, тогда за выращивание культурной малины в своем огороде, можно было заработать солидный штраф, как за посадку яблоневого дерева. А то и под суд можно пойти. Сначала он посадит кустик малины, потом яблоню, потом две, потом пойдет торговать яблоками с малиной, заработает денег, купит лошадь, пару свиней, с десяток баранов, будет кулаком, станет нанимать батраков и тогда всем станет ясно, что вся эта революция был не на пользу простого крестьянина, а только во вред ему. Потом меня разморило, бабушка с теткой перетащили меня на кровать и укрыли кожушком. Кожушок – это маленькая шуба. Утром я был как огурчик, но получил строгое наставление
от деда и приказ бабушке смотреть за мной во все глаза, потому что я дома выскакивал из-под наблюдения своей мамы и попал под машину. А деревня не менее опасный объект для жизни, как город. Дед был коммунистом военного времени, старшиной артиллерийской батареи, орденоносцем и авторитет у него был непререкаемый как в деревне, так и дома.Я прокатился на лыжах один раз, затем снова поднялся на горку, с которой только что съехал. Скатился еще раз, но я тогда не знал старой поговорки: любишь кататься – люби и саночки возить. Если бы был механический подъемник, то можно было кататься бесконечно, но после приятного проезда вниз, нужно было подниматься вверх, а это быстро надоедает. Так и мне быстро надоело катание. Я поднялся на горку и стоял возле печной трубы занесенного по крышу снегом соседского дома. В трубе что-то гудело.
Я заглянул в трубу и увидел черноту, уходящую куда-то далеко. Если бы я тогда знал, что такое бесконечность, то я так бы и сказал – в бесконечность, но я тогда так не мог сказать. Я еще не знал, что если долго смотреть в бесконечность, то бесконечность сама заглянет в ваши глаза. Мой интерес подогревало и то, что бабушка запретила входить в этот дом, потому что он чужой и дому это может не понравиться.
Чудная моя бабушка. Старорежимная одна тысяча девятьсот четвертого года рождения. В Бога верует. Меня молитвам учит и показывает, как нужно креститься на иконы. Как сейчас помню: Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да придет царствие твое на земле, как и на небе. Прямо как коммунист, который живет на небе и за всем наблюдает. Ни дать, ни взять, как парторг в колхозе. Тот целыми днями говорит мужикам, что мы все идем в светлое будущее, которое называется коммунизмом и где всем и всего будет вдосталь. Я стоял рядом с дедом и хотел задать вопрос, а будут ли у крестьян каждый день щи с мясом, да только дед меня ловко учуял и прикрыл своей ладошкой мой говорливый рот. Городским лучше не встревать в деревенские дела, а то неровен час, приедет в деревню «черный воронок» и сгинет человек, как будто его не было, не воевал он по южным фронтам и не вернулся домой с орденами и медалями и бумажкой-благодарностью самого товарища Сталина за бои в районе венгерского города Секешфехервар.
Так как в трубу ничего не было видно, я спустился по завитку сугроба прямо к дверям пустого дома. Раньше дома не запирали. Вставили вичку в пробой и пошли по своим делам. А здесь в пробое вички не было. То есть – дом открыт и при желании можно было зайти, чтобы пообщаться с хозяевами.
Ручка двери блестела в луче солнца, заскочившего на крыльцо. Я уже знал, что блестящий металл очень опасен зимой и его нельзя хватать голой рукой и пробовать его языком, а то прилипнешь и никто не сможет тебе помочь. Так что, способности выживания закладываются в раннем детстве, как говорил Карл Маркс, эмпирическим путем.
Дом внутри был такой же, как и все дома в деревне. Сначала сени. Это, примерно, как огороженная площадка перед двумя квартирами. Слева – вход в жилую комнату. Справа – дверь в клеть, то есть в помещение, где хранятся как продукты питания, так и вещи, которые пока не используются. Одним словом, гардероб-кладовая.
На двери в жилую комнату была прибита ручка на уровне моего роста. Значит, в доме жили дети моего возраста и роста. Я взялся за ручку и потянул дверь на себя. Внезапно дверь распахнулась, чуть не сбив меня с ног, что-то невидимое выпорхнуло из комнаты и скрипнуло дверью сеней. Как будто это что-то сидело у дверей и ждало, кто же приоткроет дверь, чтобы оно слетало наружу по нужде.
Не знаю почему, но я совершенно не чувствовал страха. Вероятно, я еще не знал, что такое страх и как его испытывать. Я боялся родителей, хулиганов, но боязнь, по моему тогдашнему разумению, никак не могла быть страхом. Хотя и сейчас мало кто может провести грань между боязнью и страхом. Глаза боятся, а руки делают. Это, пожалуй, единственная аксиома, которую нужно учитывать при исследовании природы страха. Мы не будем полемизировать на эту тему, но каждый из нас внутренне понимает, что такое страх или боязнь.