На осколках разбитых надежд
Шрифт:
Туман затруднял видимость и определенно грозил задержкой в пути. А еще — неожиданными травмами из-за плохого обзора сложной местности. Поэтому Рихард принял решение идти пешком не через луга или леса как ранее, а смело идти по дороге. Благо, туман скрывал его на несколько шагов. Быть может, успеет скрыться от патруля Красной Армии. Только за пару километров до Фрайталя, когда стали попадаться все чаще жилые строения, он свернул с дороги снова в лес, чтобы избежать нежелательной встречи и последующей проверки документов, а еще обогнуть городок и выйти непосредственно на Егерштрассе, которая, как он помнил по карте в атласе немецких городов и предместий, располагалась на юго-западной окраине селения.
Чем ближе Рихард подходил к Фрайталю, тем гуще становился туман, спустившийся на городок с гор. Из-за этой дымки складывалось ощущение, что он провалился в какую-то другую реальность. И со временем стало казаться, что он вот-вот
Что, если он действительно гонится сейчас за призраком, рискуя своей свободой? Что, если Ленхен все-таки мертва, ведь недаром недавно приснился тот сон, в котором она ускользала от него? А что, если Адель права — если Ленхен жива, но ненавидит его? Не только за то, что творили немцы в ее стране, а еще за то, что с ней сделали по его вине…
Нет, прочь все сомнения! Лучше все узнать раз и навсегда. Какой бы ценой ему ни досталось бы это знание и чем бы оно ни обернулось!
Странно — часы Рихарда показывали уже четверть девятого, когда он шагнул на Егерштрассе, а создавалось ощущение, что городок все еще спит, одурманенный дымкой тумана. Никто не торопился на работу, никто не спешил за свежевыпеченным хлебом к булочнику, не звенел колокольчик молочника, как это было бы еще какие-то несколько назад. Удивительного в том не было — немецкие города, особенно на этой стороне границы с союзниками, опустели, и некому было спешить на работу. Теперь только разруха и нищета наполняли большие и малые города, а вместе с ними и голод, ведь некому и не из чего уже было печь хлеба. Рихард не знал, как у русских здесь налажено с продовольствием, но подозревал, что так же отвратительно, как и у союзников, которые не особо жаждали взвалить на себя расходы по обеспечению местного населения [220] . Впрочем, это было вполне предсказуемо, оттого и мысль мелькнула в голове как-то мельком и совсем буднично, без осуждения, злости или иных эмоций.
220
Оно действительно было плохим, люди не получали достаточного количества продовольствия. Многие умерли от голода или жажды в первые послевоенные недели — особенно младенцы и маленькие дети из-за отсутствия молока. Например, в Баварии среднее количество потребляемых калорий в день достигало 1000 ккал. Кооператив для американских денежных переводов в Европу сначала доставлял посылки с необходимыми товарами, но до 5 июня 1946 г. было запрещено делать поставки гуманитарной помощи в Германию. В рамках так называемой «философии наказания» американским войскам было запрещено оказывать помощь голодным немцам, особенно продовольствием. Например, было приказано не оставлять остатки еды немецкой домашней прислуге; все излишки продовольствия должны были быть уничтожены или сделаны несъедобными. С целью осуществления хоть какого-нибудь обеспечения населения союзники выпускали талоны на питание в своих секторах оккупации, которые были ранжированы по группам потребителей (категориям) от 1 до 5 в соответствии с тяжестью выполняемой работы. Нормы выдачи пересматривались еженедельно.
Так как они будут сеять ветер, то и пожнут бурю. Если будет стоять стебель, то и в нем не будет зерна, и оно не даст муки, а если и даст, то чужие поедят ее…
Такая судьба ныне суждена Германии — быть под чужими и кормить чужих, за то, что когда-то дерзнула сеять ветер.
А потом услышал какой-то странный мерный звук в этой напряженной тишине, и только после, приглядевшись внимательно в дымке тумана, заметил силуэт женщины, работающей маленькой тяпкой в твердой земле. Это была худощавая пожилая фрау в вязаной кофте и тюрбане из выцветшего красного платка, который и помог найти ее взглядом. Она не сразу заметила Рихарда, подошедшего поближе к ее огороду, размещенному вместо палисадника перед домом, у которого вместо второго этажа темнел следами гари огрызок кирпичной стены.
Теперь немцы не сажали цветов, украшая свои дома. Теперь каждый клочок свободной земли был отдан овощам и травам, чтобы прокормиться. Совсем как когда-то в годы кризиса и голода после Мировой войны… Снова проигравшие в нечестивом деле. Покаранные Господом.
— Прошу прощения, моя уважаемая фрау, — проговорил Рихард осторожно, снимая шляпу с головы и прижимая ее к груди. — Не могли бы вы подсказать мне, где я могу найти дом госпожи Гизбрехт на Егерштрассе?
Женщина так резко выпрямилась, что Рихард невольно отступил на шаг назад. В голове тут же почему-то возникла мысль, что в доме за ее спиной разместились русские солдаты, и она сейчас позовет их, чтобы сдать его. Он слышал, что иногда так действительно делали его соотечественники, стараясь выслужиться перед союзниками и получить дополнительный паек. На него самого заявляли из городка в американскую комендатуру несколько раз, как со злой горечью рассказывала Адель после.
Раньше немцы так сдавали нацистам евреев. Теперь не менее яро и активно немцы сдают нацистов американцам, англичанам и вот возможно, русским.
— Ну, и напугали вы меня, господин, — ответила ему женщина настороженно, вытирая рукой в грязной перчатке щеку. Сначала Рихард подумал, что она убирает капли пота, но спустя секунду заметил, что ее лицо покраснело не только от труда, а еще и от слез, и что она очень расстроена. — Я фрау Гизбрехт. Что вы хоте…
Она запнулась на полуслове, а потом, вдруг бросив наземь тяпку, которой прежде работала, быстро зашагала к нему и вцепилась в рукав его плаща. Рихард с трудом сдержал порыв ударить ее по ладоням — чисто машинальный ответ на эту неожиданную атаку со стороны.
— О! Это же вы! «Сокол Гитлера»!
Оба вздрогнули при звуке этого имени. Не только от того, что это имя было опасно произносить, как имя дьявола, чтобы не призвать зло на свою голову. Рихард дернулся еще оттого, что это прозвище теперь становилось отныне вечной кровавой отметиной на нем.
Первым порывом было желание отказаться от этого прозвища и заодно от своего имени. Но эта женщина могла знать что-то о Лене, поэтому ничего не оставалось, кроме как подтвердить то, что она и так поняла, видимо, узнав его по многочисленным изображениям, некогда популярным в рейхе.
— Это чудо! Настоящее чудо! Бог услышал мои молитвы и проявил милость к бедной девочке, — причитала женщина, не выпуская из пальцев ткань рукава его плаща, словно боялась, что он исчезнет в тумане. — О, вы должны торопиться! Надеюсь, поезд задержат из-за непогоды…
— Вы говорите о Хелене Хертц? — с легким трепетом в голосе спросил Рихард, осторожно подбирая слова, и она быстро закивала в ответ. — О Хелене Хертц из Тюрингии?
— Она же — русская! О Лене! Да-да, о ней! Она рассказала мне все о том, что случилось между вами. И я почти сразу узнала вас! Вам нужно торопиться, господин майор! Лене едет в Берлин! — но уйти ему не дала, вдруг опомнившись и вцепившись в ткань плаща еще сильнее, не давая ему развернуться и уйти от дома. — Постойте! Вы не можете уйти! А как же русские патрули? В последнее время их меньше, но на станции они определенно будут. Быть может, тогда вам лучше остаться здесь, в доме? Может, Паулю лучше сходить одному? Оставайтесь здесь! Так безопаснее!
Нет, покачал он ответ головой. Остаться здесь он никак не желал. Ему нужно было торопиться, как и велела эта женщина. Иначе уедет эта еще неизвестная ему Хелена Хертц, в которой разум все еще отказывал сердцу признать Лену.
— Тогда… тогда Пауль проводит вас на станцию! Его знают русские и почти уже не останавливают его, уважая его как коммуниста и узника…
Женщина вдруг осеклась, как-то сникла при этих словах и впервые за время первой отступила от него, словно не желала касаться его более. И он легко угадал причины, по которым у фрау Гизбрехт было мало причин для симпатии к нему.
Ее сын был коммунистом, а значит, во время рейха был в заключении в исправительном лагере. Рихард старательно не вспоминал об этих местах, что довелось посетить несколько раз, но не думать совсем о них не мог. Это раньше, до тех визитов, он мог обманывать себя, что это были обычные места заключения для преступников. Сейчас лгать самому себе было невозможно — это были места, где целенаправленно уничтожали людей. Теперь Рихард знал это точно, американцы рассказали ему в красках, что осталось скрыто от его взгляда в сорок третьем и что сами они увидели, ступив на территорию лагеря Бухенвальд. Совсем неудивительно, что сын фрау Гизбрехт, почти полностью седой, невероятно худой и чуть прихрамывающий невысокий мужчина, взглянул на него с явной неприязнью и недовольством. Но все же последовал просьбе матери сопроводить незнакомца на станцию, чтобы он не плутал по улицам городка и успел до отправления поезда — оставил свой завтрак на столе и вышел из дома в прохладу летнего утра.