На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

В общем, часам к семи-восьми Гизель разбиралась со всеми претензиями и переходила к следующему этапу работы: необходимо было подсчитать количество выданных талонов соответственно их процентам, а затем общее количество талонов, и это должно было сойтись со списочным составом лагеря — цифрой, которую ежедневно давала лагерная охрана (ВОХР).

Как правило, к 11 часам у Гизели было все готово. А работа начиналась часов в шесть вечера, когда прибегали первые бригадиры. Целый день был в ее распоряжении: она могла шить, читать, вообщем, заниматься делами по своему усмотрению. И она неизменно получала свои 400 граммов хлеба, как все конторские служащие. Ну не завидное ли житье?

Вот я и соблазнилась. Несколько дней, пока рядом была Гизель и работа как-то спорилась шутя, пролетели стрелой, и наконец я впервые села за стол одна.

То, что творилось в этот вечер, да и не только в этот, а и во все последующие, описать трудно! Разъяренная толпа бригадиров, а потом и просто голодных людей, сколько могло влезть в контору, бушевала, как расходившийся океан, за моей загородкой, которая трещала по всем швам и грозила рухнуть. В шуме и криках я ничего не могла разобрать, не могла найти нужных табелей, чтобы исправить в них ошибки. Они ворохом громоздились у меня на столе и разлетались по полу.

Я была в отчаянии… Но ведь людей надо же было кормить! На свой страх и риск я верила людям на слово, заменяла одни талоны другими, кому-то выдавала талоны вовсе без табеля, потому что действительно были люди, которых бригадиры просто забыли внести в табель.

Бригады были нестабильными, состав их постоянно менялся: кого-то переводили нарядчики из одной бригады в другую, кто-то заболевал, кто-то проштрафился и попадал в изолятор, и разобраться во всей этой каше, да еще быстро, под ругань и крики, не было никакой возможности…

Только это бушующее море едва отхлынуло к поверке и отбою, как я принялась за составление сводки о выданных хлебных талонах.

Тут ужасу моему не было предела! Сколько я не билась — ничего не получалось. То людей не хватало по списочному составу, то талонов, опять же согласно этому списочному составу. Я давно уже отдала собственную пайку кому-то из пропущенных, но ведь это была всего лишь одна жалкая пайка, а у меня не хватало целых 19 штук!

Я считала и пересчитывала, складывала на счетах. Все давно разошлись, лагерь погрузился в сон, а я все считала и считала…

К рассвету я вообще уже перестала понимать хоть что-нибудь и, упав головой на ворох табелей, заснула за столом тяжелым и кошмарным сном.

Немногим лучше было и в последующие дни. Гизель уехала и помочь было некому. Я бегала к начальнику — умоляла снять меня на любые общие работы. Но начальник трезво рассудил, что и у другого будет не лучше, а я все же «обученная» Гизелью.

— Ерунда, привыкнете! — философски изрек он.

И я продолжала «привыкать», и каждый вечер выдерживала яростный штурм, и каждую ночь считала до рассвета и до одурения и, поспав два-три часа, снова считала до вечера…

В конце концов я подгоняла цифры к списочному составу и с ужасом ждала ревизии финчасти. Когда обнаружится, что у меня нехватка — и не чего-нибудь, а хлебных талонов!.. И какая нехватка! Она вполне обеспечивала мне новый десятилетний срок!..

Я похудела — почти каждый день приходилось отдавать свою пайку, хотя я и понимала, что это капля в море и спасти меня уже не может; в покрасневших глазах появились страшная резь и зуд — начинался конъюнктивит, и я чувствовала, как на всех парусах несусь в пропасть.

И чем бы все это кончилось — не знаю, если бы опять не новый поворот судьбы — и не только моей…

II. Этап на восток

Наступило 22 июня 1941 года…

Еще до рассвета в бараке мы услышали какие-то отдаленные взрывы и слабые еще звуки пушечных выстрелов. Утром, хотя официально нам никто об этом не объявлял, уже весь лагерь знал, что началась война с Германией.

В первые же дни войны звуки орудийной канонады стали явственнее. Серые самолеты с черными крестами на крыльях почти каждый день появлялись неподалеку от зоны. Иногда они сбрасывали бомбы, которые с тонким свистом, нарастающим до визга, шлепались и взрывались в поле, где-то рядом с зоной. Мы вытаскивали из бараков наши пожитки и спали на земле, чтобы не быть погребенными под обломками, если бомба угодит в барак. И ночью, сквозь сон, был слышен этот вибрирующий свист падающих бомб…

В лагере все смешалось. «58-ю» сняли со всяких работ — в финчасти, в конторе и во всех других местах. На работы за пределы зоны после того, как одна из бригад вернулась с поля, потеряв своего конвоира, выводить тоже перестали. Над бригадой несколько раз пикировал самолет и в конце концов сбросил бомбу, которая разорвалась где-то неподалеку в лесочке. Конвой и заключенные разбежались кто куда, и бригада вернулась в лагерь раньше, чем туда добрались конвоиры.

Бытовиков и мелких уголовников освобождали в массовом порядке, давая им вместо документов какие-то справки.

Во всем этом хаосе я одна по-прежнему сидела в конторе и выдавала по старой памяти бригадирам хлебные талончики. Но теперь все упростилось до ерунды: все получали по 400 грамм — таков был приказ, и подсчитывать ничего уже было не надо, так как ни о каком «списочном составе» не могло быть и речи — он менялся каждый час!

Господи… Сколько вспыхнуло надежд! Теперь, когда объявились истинные враги, теперь-то уж нетрудно будет доказать, что мы — свои, не враги, и в тысячу раз лучше быть убитыми на фронте, чем нелепо, ни за что прозябать в лагере!

Все мужчины бросились писать заявления с просьбами послать на фронт, на самые опасные участки. Но и мы, женщины, просились в медсестры, в санитарки, на какую угодно работу!

…На фронт никого не взяли, но через несколько дней нам было велено собираться на этап. Кроме нас в зоне оставались матерые уркаганы, с десятилетними сроками, сидевшие не первый раз за бандитизм и убийства. Они назывались УБЭ (уголовно-бандитский элемент). На лагерном жаргоне это звучало как «убие» — и невольно ассоциировалось с убийцами, которыми они и были на самом деле.

Всего на этап отправляли около тысячи человек. С собой было велено взять только мешок с минимальным количеством одежды и… ложку!

И вот числа 28-го или 29 июня наш тысячный отряд, наполовину из «58-й», наполовину из УБЭ, был выведен за зону и построен неcкончаемой колонной по четыре человека в ряд. Мешки наши были сложены в две высокие пирамиды.

Так мы стояли на дороге, ведущей из лагеря в Повенец. Стояли час, стояли два, стояли три. Солнце, поднявшееся над лесом, стало нещадно припекать. Хотелось пить. Перед выходом из зоны мы получили обычный этапный паек — 400 граммов хлеба, кусок селедки и пару кусочков сахара. Селедка была уже давно съедена, да и хлеб мало у кого оставался. Пить было нечего. А жажда разбирала чем дальше, тем больше. Затекли ноги, и многие садились тут же на пыльную дорогу. Сначала конвой находил, что это непорядок, и раздавалась команда: «Встать!» Но потом конвоиры, видимо, сами умаялись вконец и перестали обращать внимание на сидящих в пыли — лишь бы не сходили с дороги.