На острове Буяне

– А если бы удушила? Вот смеху-то было бы! Ведь стыда, Кеш, потом не оберёшься. Стали бы мне в глаза всю жизнь тыкать: «Вон! Это она – которая на полчаса замуж выходила!» А про тебя знаешь, чего скажут? Скажут: «Пожалели его! Удушили сразу, чтоб с Бронькой не мучился». Народ, он ведь у нас, в Буяне, такой: ох, насмешник – весь народ у нас!..

– Не задушила бы. Я поэтому удавки не ношу, – поразмыслив, сказал он. – У меня галстук на резинке. Мне его Хрумкин подарил. Со своей шеи. На мою.

– Не-е-ет, Кеш: галстук, конечно, галстуком, а лучше в Сельхозуправлении тебе работать. Чем в редакции… В Сельхозуправлении люди – серьёзные. Почтенные все. В возрасте. Там ведь свиристелок-то всяких близко не держут! Плоскодонок-то разных… С бедными-то грудями.

Кеша вдруг остолбенел и шумно задышал. Глаза его запылали гневом. И щёки побагровели.

– Ты что? – растерялась Бронислава.

– Какое такое Сельхозуправление!? Какой ещё Сельхознавоз?!. Я же – художник! – потряс он её за плечи. – Я в Топчихе два месяца художником работал. По ходу жизни.

Они снова пошли вдоль улицы.

– Тогда ещё с Сонькой-керосинкой жил, – нервно уточнил Кеша.

– А в Повалихе? – вдруг вспомнил он, останавливаясь ещё раз. – Я же плакаты в клубе целый месяц рисовал! Даже забор частично покрасил. Розовой краской… С Ленкой-козявочкой жил, помню. В подсобном помещении.

– Ну вот, может, они тебе, в управлении, чего по художеству и подыщут! Подсобное чего-нибудь, – с готовностью подсказала Бронислава. – Мы и пришли как раз. Тебе только зайти осталось.

Кеша неприязненно стал рассматривать тёмное бревенчатое здание Сельхозуправления, круглую заснеженную клумбу перед ним, похожую на огромную ватрушку, и казённый яблоневый сад – деревья за забором стояли, будто в деревянных подстаканниках, защищённые дранкой от ночных зайцев.

– Эх! Будь что будет. Чего хочет женщина… – громко заявил Кеша.

И тронулся было с места. Однако тут же озаботился:

– А чего она хочет, она и сама никогда не знает, – попятился он. – Парадокс!

– Иди давай! – Бронислава толкнула его в спину кулаком.

– Ты, слушай! Потише. Рука у тебя… Нет, это не женщина, а метательница какая-то. Я что тебе – ядро, чтобы запускать меня в трудовую жизнь таким резким образом?

– Давай-давай, – рассмеялась польщённая Бронислава. – Я на лавочке подожду. Только сядь от него подальше там, от Ильшина. А то он не любит. Они там весь день трезвые бегают. Бумажки наперегонки таскают. Я сама видала, не один раз! Ильшин пьяного духа капли не терпит. Они, Ильшины, такому, как ты, из своей посуды дома-то, у себя, напиться не дадут. Из гостевой чашки только. Хоть и из нарядной, а всё ж – не из своей. Чтоб чужой дух бы ни во что в жизни не проникал… Ты уж не дыши там на него. На Ильшина.

– А что? Пахнет? – поразился Кеша.

– Ничего, не сильно…

– Махнули в гараже по сто шестьдесят шесть грамм, и уже всё село чует… Ну, дер-р-ревня!

– Сядь, в общем, подальше.

– У меня заедалка в кармане валялась где-то. Мятная… Хм, нет заедалки! Придётся отложить визит.

– Не придётся. Иди.

[[[* * *]]]

Бронислава смела варежкой снег с лавки – с той, которая стояла за клумбой. И устроилась, чтоб не мело в лицо. С длинной доски почёта передовики, в лёгких рубашках и летних нарядных платьях, счастливо глядели на Брониславу сквозь летящий снег, щурясь от жаркого солнца. А с такой же длинной доски, «Вы служите, мы вас подождём», улыбались остриженные наголо парни, одетые потеплее – в фуфайки. Лобастый и весёлый, Витёк победно махал ей с фотографии рукой, в которой была зажата полосатая косынка самой красивой и самой тонкой девушки Буяна – Ксенечки Макаровой. И Бронислава помахала ему варежкой из метели тоже.

– Ничего, – успокоила она сфотографированного Витька насчёт Ксенечки. – Родит – раздастся: никуда не денется. Выправится!.. Зато без тебя она на танцы не ходит. Дома всё кого-то вяжет, Вить. Вязельным крючочком. Да заочно на сырного инженера учится, не перестаёт. Вот.

Она сунула руки в рукава пальто и ссутулилась, пока никто не видит: так сидеть было и теплей, и уютней.

– Бронь! – прокричал кто-то из метели.

Макарушка Макаров, начальник гражданской обороны, стоял по ту сторону клумбы с красной папкой под мышкой.

– Ты чего не в Заготзерне? – удивился он.

И Бронислава выпрямилась так, что помолодела:

– Вот, Макарушка, прохлаждаюся!.. – засмеялась она от радости. – Около сада нашего сижу. Помнишь, яблоньки-то мы в пионерах сажали? Я копала яму, а ты мне в капюшон воды из банки налил. Я и не заметила: полил ты меня, как яблоньку… А я думаю, чтой-то за офицерик такой молоденький, в унтах да в военной фуфайке, мне издалёка кричит? А это ровесник оказывается! И дочка у него – невеста… Распуржилось как, не сразу видать.

– Витьку написала? Насчёт народной дружины? – Макарушка сдвинул мохнатую волчью шапку на затылок.

– Ну! Как только, так сразу!

– Вернётся – ротой в ней командовать будет. Мы теперь, в ГО, народное ополчение укрепляем!

– От этих, что ль? – сияла Бронислава, запахивая полы синего пальто потуже – для красоты. – Забываю…

– От тех, которые города захватили. Цены только на всё повышают, кожу с людей живьём дерут. Слой за слоем. И свет, и тепло у городских поотключали, чтоб денег побольше из них вытянуть. Они по-культурному называются – олигархи, по-западному – бизнесмены. А по-старому, по-нашему – заграничники, да и всё. Вон, в Ключах да в Шерстобитове всю власть они скупили и абрекам за деньги перепродали. И наши теперь у абреков – в батраках все… Они же прописываются везде за взятки, абреки. Таким образом, Бронь, города и сёла наши оккупируют! Потом звериный закон свой устанавливают для нас, для жителей коренных: рабовладельческий. Как для туземного населения.

Брониславе было приятно, что Макарушка говорит о серьёзном и самом главном – с ней, с одной, как с многолюдным колхозным собранием. Вот, стоит, не уходит… И от признательности она волновалась, воодушевлялась и хорошела.

– Слыхала я! Что впроголодь в Ключах-то местные стали жить, не пикни, – вспомнила Бронислава. – И режут наших, и стреляют, и девок местных портят. Ой, это ведь меня Зинка Коробейникова нарочно сбила! Азеры да азеры. А они пизтнесмены по национальности, оказывается!.. А Нина у нас давно раскусила: это русских нарочно без зарплаты везде оставили, чтоб они с должностей своих ушли. А потом начальники продают их, должности, по дешёвке, любым, кто с деньгами заявится. Такой вот переворот по всей стране идёт… Нет, Москва-то куда смотрит, Макар? Совсем безглазая, что ли, она сделалася? Вон, и дороги нам ценами большими перекрыли: что железные, что по воздуху. И живут людишки наши, как опята на пеньке. С места-то уж больше никто не сдвинется: не на что им.

– Москва весь этот закон для нас и установила. Апартеид – закон называется! – с удовольствием пояснил Макарушка и засунул красную папку за пазуху, довольный своей политической грамотностью. – Апартеид в отношении коренных народов шестой части суши! В интересах международной олигархии… Измена там опять произошла, в Москве-то!

– Ну, теперь вся Россия – как изба незапертая, нарасхлебянь стоит. И что за бандитов завтра на нас нашлют, даже не разберёшь, не знаючи, – засокрушалась Бронислава. – А ведь всё на твои плечи упадёт, Макарушка. На оборонные. Любая банда богатая.