На острове Буяне

–…Что высишися, о убогий человече? – доносилось оттуда чьё-то заунывное, распевное чтение. – Кал сый, и гной. Что дмешися и выше облак высишися? Помысли состав свой. Яко земля еси, и паки в землю пойдеши…

Вдоль окна, то ли на лавке, то ли на стульях, лежал прямо перед ними старый, сосредоточенный покойник в гробу. Мучнистое лицо его в чёрном бумажном венце, испещрённом белыми буквами, было совсем рядом. Вокруг гроба сидели, должно быть – не первый день, усталые дремлющие старушонки, в пуховых шалях и в фуфайках. И какая-то одна, невидимая, читала монотонные, усыпляющие слова писания, борясь с зевотой:

–…Богатый, благородный, сильный, гордый, напрасный, во един час овцы кротче ляжешь, и отыдешь как не являвшийся. И держащий – держим будешь, и рождённый аки не родився, и ведущий – ведом аки осуженник…

Между тем чёрная старуха, приникшая к завалинке, уже тихонько продвигала по подоконнику свою клюку, щурясь подслеповато, но прицельно. И вдруг ткнула ею гроб точно и коротко, будто бильярдным кием. Гроб дрогнул на мгновенье.

– Как вы… посмели?!! – выдохнул с улицы потрясённый Кеша прямо в окно.

Чёрная старуха, обернувшись, широко улыбалась в тёмное пространство беззубым ртом и не видела чужого человека вовсе. Она поплелась дальше со своей клюкой, держась за поясницу и бормоча что-то себе под нос. И Кеша увидел в тесной раме яркого окна вскочивших разом людей. Потом услышал чей-то страшный, бессмысленный вой. Затем хлынули из избы крики и торопливые причитания. Захлопали где-то двери.

На улицу, одна за другой, выбегали из калитки старушки в фуфайках и суетливый домашний люд.

– Чегой-то было? – тревожно кричали все одновременно. – Чегой-то было? А?

– Да чуть из гроба не выпрыгнул, Данила-то!.. Как ворохнулся!..

– А сказал что ль чего? Иль молчком ожил?

– Да я и не расслыхала.

– Спросил он! – зазвенел в темноте тревожный и уверенный девичий голос. – «Как вы… поели?!!» спросил!

Остолбеневший было, Кеша понял, что лучше убраться отсюда подобру-поздорову. Встревоженный люд в ту минуту притих у калитки. И кто-то произнёс в ночи с пониманием:

– …Беспокоится, значит, Данила. Как бы людей плохо не накормили.

– Во-о-он оно что… Отец! Придётся, наверно, хорошую рыбу-то из погреба всю доставать.

– Чего же, достанем, – ответил озадаченный мужской голос.

– Ты погляди! Данила-то – умер-умер, а сам про рыбу, которая в погребе, не забыл. Из гроба инда дочери-то напомнил, с того света… Вскочил, не поленился… – переговаривались у калитки.

– Да. Уж как привык при жизни за всех радеть, обо всех печалиться, так после смерти и не остановится никак.

– Радетель!

…Неторопливо бредущую чёрную старуху Кеша обогнал, поравнявшись с колонкой.

– Бабушка! Старая, а озоруете, – поругал он её на ходу, ещё не успев толком придти в себя.

Она не обратила на него никакого внимания. Только ворчала за его спиной, двигаясь с горы потихоньку и мирно поскрипывая по снегу тяжёлыми валенками и клюкой:

– По полотенчику-то, небось, все возьмут, не откажутся… Дремлют, курицы… Их молиться позвали: спят, как на насесте… Вот, пускай, встрепенутся маленько, проветрятся! Курицы сонные. Наладились возле покойников дремать… Побойчей теперь молиться-то будут с перепугу! За Данилу-то за Михеича за нашего… А то разоспалися на стульях, как барыни!.. Какие это молельщицы? Пришли к покойнику носами клевать… А по полотенчику – возьмут!..

– Жуть во мраке, – оглядывался Кеша на неё, бредущую с горы в морозном, лунном свете. – Жуть! Жуть!

Старуха в чёрном плюшевом пальто услышала его. И ответила из-под звёзд внятно и отрешённо, опершись на клюку подбородком:

– Ты. Мало. Хоронил. Лебедик.

[[[* * *]]]

Бронислава была ещё на работе. В доме стояла гулкая неуютная тишина. Кеша, не раздеваясь, взял ковш, зачерпнул из фляги, со дна, жидкое месиво, пахнущее перекисшим тестом. Выпил с отвращением, редкими глотками – и зачерпнул ещё.

Жизнь стала медленно налаживаться в её прежнем виде. Он нашёл на плите тёплую тушёную говядину с картошкой, поел из кастрюли, стоя.

– Преследование судьбы! – заключил Кеша, разглядывая пустую ложку. – Нет ходу настоящему таланту. Давит бездар-р-рность! Давит.

Он кинул ложку в кастрюлю, сел за стол и попытался заплакать – легко и чисто, как плакалось в овраге. Однако у него ничего не получилось. И тогда он, проглотив жижи ещё с полковша, начал жалеть себя.

– Собачья жизнь! – с тоскою выкрикнул он, сжимая виски. – Рыжие путеводные коты… Девчонки хуже старух, старухи хуже девчонок. Эх, Викентий! И куда же ты попал!.. А молодухи?! Все – без признаков половой активности… Только та, что в синих гамашах, была ничего. И плотная, и гуманная. Весьма гуманная по женской части, наверно… А так!.. Дикая дрёма, бесконечная, везде, до скончанья веков, одна и та же монотонность существованья… Кругом – невежество. Туалет – и тот на улице!

Но сердцу не хватало ещё какой-то горькой обиды, и тогда он встал посредине избы, перед старинным настенным зеркалом с пожелтевшим стеклом, и зарычал с угрозой и презреньем:

– Ты что же думаешь? Захоботала интеллигента? Купила?! Вам всем нужно одно: денег мне дать как можно меньше – чтобы как можно дешевле меня купить… Как же, меня легко купить! У меня нет ни-че-го. Если мне не изменяет память, у меня нет даже коровы. Нет сарая и дома. А потому меня может купить всякая… Но не-е-ет! Врёте! Не захоботала! Вам всем только кажется, что вы меня покупаете! Ха-ха-ха! … Ха!!. Вам всем только так кажется!..

Он похохотал ещё – зловещим, раскатистым, торжествующим смехом, слушая себя. И резко воздел руки к потолку:

– А я – свободнее вас всех. Да!.. Если человек продал себя кому-то одному… чему-то одному, он – …раб. Презренный, жалкий раб!.. Но если он продаёт себя всем и каждому, то не принадлежит уже никому в отдельности! Он – свободен!.. На самом деле это я, я каждый раз заставляю вас служить моей свободе! – колотил он себя в грудь. – И, может, самая высокая цель ваших бесцветных, бессмысленных, бытовых судеб – это кратковременное служение мне!.. Иначе бы вы всю жизнь служили только своим пресловутым домам, сараям и коровам… Да, вы все – послужили мне! По ходу жизни. И в этом было ваше короткое счастье. И высший смысл ваших бездар-р-рных судеб!

Он замолчал, необычайно довольный собою и взволнованный, подумал ещё немного – и закричал вновь, вглядываясь в себя, туманно-желтоватого, потрескавшегося, будто сухая глянцевая глина:

– Захоботала?! Хха-хха-хха! Сколько вас, таких, думало подобным образом!.. И – если бы вы служили мне бескорыстно? Это бы вас как-то извиняло… Но нет! Вы служили в расчёте на то, что я впрягусь, и начну батрачить на вас, жалких тыквозадых особей! Что – отработаю: вот в чём парадокс!.. Ах, как мне вас жаль: вы просчитались, все до единой! Ведь вам-то у меня взять было – нечего! Вам нечего было у меня отобрать – ни-ког-да! Вы рассчитывали на отдачу, а я… Я же – парил, как орёл, не отягощённый деньгами и обязательствами! И всегда презирал и без того презренный металл! Да, вы были не властны надо мной… Гадство, жалко, Хрумкин меня не слышит. Он бы оценил. По достоинству. У него даже прадед был – оценщик-ювелир. Не то, что у некоторых…