На плахе Таганки

Не было Ивана, Жуковой... Около двадцати трех Николай скомандовал: «Прошу покинуть мой номер!» Но действо удалось, при всем хаосе мнений, крике, пьяной неразберихе... Удивительно, если бы Николай на полчаса опоздал со сбором — все были бы уже в умат и не собрать бы никого. В полном составе только рабочие явились, но тоже на крепком взводе.

Гладких:

— Я от начала до конца вела все «Гамлеты». Он выступает, отдает мне сигарету: «Вера, я бы все отдал, только чтобы не играть, сил нет, Вера». И все-таки играл... Он меня любил, денег всегда давал, и Коля давал, и этот... как его... Как же я любила Володю!

27 января 1991 г. Воскресенье. Унитаз (в ванной тепло и светло)

Приснился мне Любимов — с лицом северного корейца, в зеленой гимнастерке, увешанной медалями и орденами, ярко-сочно-зеленой, желтизной отдающей.

Вспомнилось на днях, как мы с Вовкой болото косили, как метали стог и как потом его раскидывали и сушили. Это был тот год, кажется, когда мы приезжали с Нинкой. Тогда же и дрова заготовляли. Володька старался еще и потому, что Ольга жила у деда с бабкой, держали корову. Тогда я и вышиб одной битой целую фигуру. Перед тем Нинка загадала: «Загадываю, зайчик, если одним ударом вышибешь, будешь великим артистом». Ну я и вышиб. И что? Стал я великим артистом? Кем-то стал, до «народного» дошел, чего-то сыграл приличное, но что такое — великий артист?! Кто у нас великий?!

28 января 1991 г. Понедельник. Унитаз — мой письменный стол

Все замечают, сокрушаются: как Любимов стал много пить. Он держится, конечно, но поддает здорово. Вчера опять по его инициативе подняли зал в минуте молчания по жертвам тоталитарных режимов — тут и Прибалтика, тут и Хусейн, все тут. Любимов речь держал. Спектакль перед спектаклем.

— Пока войска в Литве — нога моя не коснется порога так называемого Союза нерушимых республик свободных.

А дальше не идет — Великая Русь хочет отделиться.

— Он (Губенко) не прошел испытание властью. Как он на меня кричал, когда я снял пионеров и маски! В этом интимном спектакле такой бодряческий балаган.

— Вознесенский молодой был хороший, потом испортился. Мы — товар скоропортящийся.

— Англичане предлагали мне английский паспорт, если я попрошу политическое убежище. Для сына — королевский лицей, потом Кембридж или Оксфорд. Сыну была бы обеспечена блестящая карьера, самые высшие должности...

— Губенко, вместо того чтобы три месяца заниматься театром (работать в театре), стал министром.

29 января 1991 г. Вторник

— Да знаю я, Галина Николаевна, ну чего хвалить — это все видят... Если он только не успокоится, пройдет медные трубы... Владимир прошел медные трубы, он понял под конец жизни. А Николай Николаевич, которому ты так прощаешь все, не прошел испытание властью.

Настроение срочно поднять. Чем? Молитвой — научи меня, молитва, надеяться, верить, терпеть, любить и прощать. Так вот, простим Любимову и вспомним: кто из нас не согрешил словом! В сердцах, в гневе, в помутнении. Уверяет он себя, что прав, и Бог ему судья.

Господи, пошли легкости, пошли скорости!

Мы закрывали сегодня наше турне по Чехословакии. Помоги выстоять мне и партнерам моим. Чтоб хоть трезвые были и добрые.

30 января 1991 г. Среда, мой день, пора и на унитаз

Потом ходили с Юрой по магазинам, проводивши, кстати, шефа, уезжающего (с Катей за рулем почему-то) в Мюнхен. Счастливого пути.

31 января 1991 г. Четверг, братиславский унитаз

Борис страшную одну деталь проболтал: Любимов поручил ему поговорить со старшим его сыном Никитой относительно некоторых пунктов завещания — исправить или что-то в этом роде.

9 февраля 1991 г. Театр

Пока я не заставлю себя насильно открыть дневник — я живой труп. Когда я пишу — я живу.

10 февраля 1991 г. Воскресенье — отдай Богу

Сегодня «Годунов», выдвинутый, оказывается, на Государственную премию (Любимов, Губенко, Золотухин).

14 февраля 1991 г. Четверг

Два чумовых дня в Ленинграде. Теперь «Чума». Завтра кинопроба у Швейцера с Денисом.

17 февраля 1991 г. Воскресенье. Мое число!!

О чем бишь я? Да, расстроился предстоящим сегодня просмотром комиссией по Госпремиям «Бориса Годунова». Почему не «Живого»?! А так я могу и пролететь в связи с интерпретацией «Бориса» как «Оптимистической трагедии». Да и вообще. Я убежден, что во всех этих организациях наверняка огромное количество завидующих Любимову и обозленных на Губенко людей, думающих, что это все политизированное, раздутое фуфло.

К театру нашему на Таганке в самую пору применить активную эвтаназию, то есть смертельный укол безнадежно больному организму, чтоб не мучился и других не мучил. То есть резкая сверху реконструкция.

У нас же даже не пассивная эвтаназия, потому что система жизнеобеспечения как-то поддерживается: то гастролями, то выдвижением на Госпремию, то какими-то прожектами.

И это вообще-то должен Любимов решать. Человек рождается, никого не спрашивает, и его не спрашивают. А когда приходит время уходить, много проблем возникает.

Самоубийство — страшный грех, да и сам человек хранит надежду и на выздоровление, и на обретение жизни вечной. И начинается всяческое бальзамирование, всякие приемы использует человек: и психологические, и терапевтические, и жениться на молодых особях пытается (от лежания с молодой молодым не станешь, но видимость поимеешь).

18 февраля 1991 г. Понедельник, парикмахерская

Театр шумит поездкой... кого берут, кого и почему не берут. Обращаются ко мне, меня это злит. Ну, давайте соберемся все и откажемся вообще от гастролей за границу, потому что не берут Лукьянову, Иваненко, Фурсенко. Откажемся в знак протеста германской фирме, что она мало дает денег... и Любимову, что он много берет денег за спектакль, пусть поделится с Иваненко, Фурсенко, Лукьяновой... Откажемся или прекратим эти жалобы. Не берут Шаповалова, но если он отказывается играть, тогда как?! Трудный характер? А мне что с того... Он уже показал свой характер на Мулиной, она от него в Голландию аж сбежала.

19 февраля 1991 г. Вторник, у исполкома

Шкатовой он не нравится: не любит театр и ничего хорошего не сделал. Я бы тоже не любил наш театр, вернее, наше руководство.

Посещение начальника было успешным: квартиру поменяют Феликсу. Задел я и свой вопрос, и какую-то поддержку от Станислава Викторовича получил, и блеснула надежда попасть в кооператив на Крестьянской заставе. Обещали звонить.

«Где ты искренен, в письмах или дневниках? Нигде? Замечательно. Это что, навек теперь утраченное качество?»