На пороге великой смуты

Жаклин сидела бледная, как смерть, и молчала.

– Ты совершила роковую ошибку, не убив меня сразу, в гостинице, дрянь! – крикнул «скоморох», выхватив из-за пазухи кинжал. – Ты признаёшь это?

– Да, граф, – прошептала Жаклин, закрывая глаза и готовясь к смерти.

– Послушайте, ваше сиятельство, – шагнул к нему от двери Барков, но сразу же попал в железные объятия Демьяна, успевшего сбросить с себя медвежью шкуру.

– А теперь я пришёл за дочерью, Аннушка, и без неё никуда не уйду! – сказал граф, усаживаясь в кресло с ней рядом. – Со мной, как видишь, двадцать молодцов, готовых следовать и в огонь, и в воду, если понадобится. Если захочешь, то я представлю тебе их поимённо?

– Н-не надо, – ответила отрешённым голосом Жаклин.

– Теперь, надеюсь, ты поняла, стервоза, что на этот раз влипла по самую макушку? – крикнул граф, наводя на Жаклин, как указательный палец, остриё кинжала.

– Поняла, ваше сиятельство, – прошептала она.

– Ты же помнишь, что я всегда говорю правду и сдерживаю свои обещания? – грозно проговорил Артемьев, срывая парик с головы и «бороду» с лица.

– Да… да… – пробормотала Жаклин, дрожа, как в лихорадке.

– Видишь, мерзавка, – и граф вскочил с кресла, – ты сама виновата, что я ещё и теперь жив. Не будь тебя, я бы не занимался противными мне делами. Но я сказал себе – нет, надо найти свою доченьку и наказать мерзавку, её похитившую. И промахнуться второй раз я позволить себе не могу!

Дрожащие огоньки свечей, стоявших на столе, причудливо освещали испуганные глаза Жаклин, её перекошенное ужасом лицо, но ещё причудливее играли на её белых щеках и скорчившейся в кресле фигуре.

– А теперь за все свои муки и переживания я требую расчёта, – после паузы продолжил граф. – Отдай мне Машеньку, и я пощажу тебя, хотя пойду вопреки своей жажде мести и вопреки здравому рассудку.

Вперив глаза в Жаклин, он едва дышал.

– Ну, змея, что скажешь?

– Я не могу вернуть тебе Машеньку, – простонала она.

– Что-о-о?

– И никто не может вернуть её.

– Что ты городишь, стерва?

– Твоя дочь Машенька мертва. И сам Господь Бог не сможет оживить её!

Это страшное признание прозвучало как гром среди ясного неба. Потрясённый услышанным, граф словно окаменел. Замерли и все присутствующие.

Но нависшая в комнате зловещая пауза длилась недолго. Глаза несчастного графа налились кровью, губы побелели, но он не упал в обморок. Напротив, с обезумевшим видом он бросился вперёд и схватил Жаклин за горло.

– Это ты её убила? – прохрипел он, сжимая пальцами её горло.

– Н-нет, – прошептала она, даже не пытаясь сопротивляться.

– Кто тогда?!

– Месье Анжели. Он увёз Машеньку на берег реки и… застрелил её.

Отпустив Жаклин, граф рухнул в кресло и обхватил руками голову. А когда он поднял её вновь, взгляд его был страшен.

– По твоей вине погибла моя доченька, дрянь! – заговорил он грозным, но в то же время полным муки голосом. – И мне очень хочется вонзить нож в твоё гадючье сердце. Но я не хочу. Я не хочу марать свои руки и руки своих слуг твоей поганой кровью. Я дворянин, я воин, но не палач. И казнить даже таких нелюдей, как ты, не моя профессия. Но ты не уйдёшь от наказания, мерзавка. Я сочтусь с тобой по-иному. Я навсегда лишу тебя свободы, и ты сгниёшь заживо на каторге! Всю оставшуюся жизнь ты будешь носить на себе тяжелые цепи, а твои внутренности будет жечь адский огонь. Там, среди таких же страшных злодеев, как ты, лицо твоё увянет и тело высохнет, как сухая ветка! А если раскаяние всё же посетит твоё каменное чёрное сердце, к тебе будут являться во сне мой загубленный тобою брат и мой невинный ребёнок, моя доченька. Она будет являться к тебе бледной, со слезами на глазах, и пусть взгляд её вонзается в твоё адское сердце, как раскалённое копьё. Подыхай и живи, живи и подыхай! Будь проклята как до могилы, так и в могиле!

– Ой, мама, мамочка! – дико завыла Жаклин, царапая ногтями своё лицо. – Ой, ой, ой…

– Уведите её с глаз моих долой, – устало махнул рукой слугам граф. – И все уходите прочь. Оставьте меня наедине с моим горем.

Глава 7

Поездка в город Оренбург и встреча на базаре с Садыком надолго выбила Амину из колеи. Пытаясь отвлечься, она много читала, думала, гуляла, каталась по лесу на санях. Но это ей быстро надоело. Она уже долго жила на природе среди простых, бесхитростных людей. Вначале она тосковала по городской жизни, но вскоре смирилась… Что-то словно надломилось в душе. Общительная, мягкая от природы, она стала раздражительной, нелюдимой: целыми днями слонялась по своему дому и не находила себе ни дела, ни развлечения. Изредка навещавшая её цыганка Ляля высказывала тревогу по поводу болезненного состояния её сердца. К тому же девушка говорила, что у Амины сильное нервное расстройство, настойчиво рекомендовала лечиться травами и беречь себя.

Амина была молода, красива, но болезни одолевали её. То мигрень, то бессоница…

«Всё кончено, отжила! – с ужасом думала она. – А что меня ждёт впереди? Я ещё жить хочу, любить и быть любимой! Я не хочу, чтобы жизнь обошла меня стороной!»

Но вдруг на её умёте появился молодой казак Архип. Вместе с ханской дочкой его привезла Ляля. Цыганка по-особенному относилась к этим людям и очень просила Амину не отказать им в приюте.

Архип был красив, но робок с ней и угловат. Это почему-то пленило Амину. Сильный, плечистый казак, с копной густых тёмно-русых волос, со светлыми ясными глазами, окончательно завладел её сердцем и всеми помыслами. И женщину, давно утратившую надежды на счастье, неудержимо потянуло к нему, как влечёт избитого жизнью человека забыться на денёк или два где-нибудь на лоне природы.

В её внезапно вспыхнувшей страсти к Архипу было что-то неестественное и порочное, но от этого не только не утратившее своей остроты, заманчивой прелести неизведанного, а многократно усиливавшее их.

В душе у Амины что-то расцвело: ей снова захотелось жить, наслаждаться жизнью, общаться с людьми, гулять в лесу, помогать бедным. Ей вдруг очень сильно захотелось покорить казака: «Посмотри, а я ничем не хуже ханской дочери! Быть может, я даже намного лучше её. И ты полюбишь меня! Я помогу тебе позабыть о вздорной девчонке и обратить все твои помыслы только на меня одну…»

Амина, безусловно, понимала, что влюбить в себя казака будет непросто, и чувствовала, что он не тянется к ней, сторонится её общества. Она видела, как Архип смотрит на Анию – с трепетом и обожанием. Но тут вступали в действие силы какой-то, очевидно, врождённой способности человеческого сердца к утешению, к самообольщению, напрочь отметающие доводы разума.

Амина снова вспомнила о встрече с Садыком. Она вспомнила его неопрятный вид, помятое лицо и ядовитые реплики, на которые она была не в силах что-либо ответить. Ей казалось, что земля под ногами раскачивается, она чувствовала, что лицо её горит, она задыхалась.

Трудно было объяснить чувства, обуревавшие Аминой, пока она возвращалась из Оренбурга домой. Эта неожиданная встреча с врагом ошеломила её. Она чувствовала себя униженной тем, что человек, которого она ненавидела и боялась, нашёл её. Она попробовала было убедить себя, что Садык явился к ней не наяву, а в кошмарном сне.

Амина вспомнила, как отпрыгнула от Садыка, точно от гадюки – но недалеко, меньше, чем на длину руки, – и с быстротой молнии попыталась убежать с базара. Она кляла себя за то, что, решив развеяться, поехала в Оренбург. Она слишком забылась. Если бы она росла в простой семье, если бы её воспитывал человек, более строгий, чем богатый любящий отец, если бы она дольше прожила под властью грубого неотёсанного мужлана, может быть, тогда она не утеряла бы чувства осторожности.

Теперь же она боролась с искушением отыскать наглеца Садыка и безжалостно уничтожить его. В ней был слишком силён дух независимости, и она не хотела жить под угрозой, исходящей от врага. Кроме того, Амина инстинктивно понимала, что от этого человека можно избавиться только одним способом – убить его! Когда отец Садыка отдал всё своё состояние ей, гордость этого мерзавца была уязвлена. Он считал себя униженным и несправедливо обойдённым. В ярости он может натворить немало бед и добраться до неё. Садыка раздражало такое вопиющее пренебрежение его наследственными правами…