На пути в Итаку

Нет, разумеется, есть в музее историческая экзотика, скажем, золото саркофагов, погребальные ковчеги и ковчежцы, луки, колесницы. Это интересно. Но завораживает другое — само усилие художника, противостоящего распылению, исчезновению жизни, воплощенной в этих людях. Противостоящего смерти. И усилие отнюдь не безнадежное — нам внятен язык, на котором говорят с нами из как бы канувших в никуда тысячелетий. Сошлюсь хотя бы на скульптурное изображение Нефертити, повторив многажды сказанное до меня: сколько бы фотоизображений мы ни видели, но та, как бы не законченная скульптором голова, что хранится в Каирском музее, будет для нас впервые. Ожидаемое и неожиданное переживание первозданности. Грубый серый камень, излучающий тепло и нежность почти совершенной женской красоты. Загадочное явление — скульптура, которая, похоже, способна опровергнуть неопровержимый постулат эстетики: вечной, на все времена, может быть только идея красоты и не может быть ее абсолютного материального воплощения. Но вот оно, воплощение это, — передо мной. Я стою и смотрю, переживая — не скажу, потрясение — некое душевное стеснение, которому не мешают посторонние мысли про стекло, которым она закрыта и которое отражает зал, и потому снимка хорошего не получится, и про то, что хорошо бы до посадки в автобус купить где-то минеральной воды — в горле пересохло, и при этом ощущаю, почти физически, как ласка этой красоты, вошедшая в тебя властно и вкрадчиво, разворачивается внутри, обретая собственную жизнь, как она подсвечивает изнутри все, что я вижу сейчас, спускаясь с крыльца музея, разглядывая куст папируса в каменном прудике, поднимаясь по ступеням в салон экскурсионного автобуса. Как музыка в наушниках от плеера. Красивая женщина?.. Да. Конечно… Но не только. Что-то еще как бы стронулось изнутри — мощное и высвобождающее. Как осознание — не умом, другим чем-то — нежности и ласки жизни, явленной нам в красоте женщины. И стыда за собственное внутреннее безволие и опущенность в отношениях с жизнью.

…Вот уж не думал, что все это произойдет вот так просто и неожиданно.

И мысль о предстоящем посещении пирамид, куда уже везет нас автобус, почти не страшит.

Вторая остановка экскурсионного автобуса у пирамид в Гизе. Предстоящее мне через полчаса или час скорее пугает, чем радует. Прожить жизнь с сознанием, что за пределами доступного тебе мира есть некие — ну пусть не семь, уже меньше, но — чудеса света, чудеса на все времена, и лишиться этого сознания — это должно быть грустно. А так, скорее всего, и будет. Потому как пирамиды ты не мог не износить до дыр по тысячам их изображений, сопровождавших тебя всю жизнь — от картинки в школьном учебнике до кадров из «Джеймса Бонда» по телевизору.

Но по дурной туристской инерции я все же делаю некое специальное усилие, сопрягая картины заснеженной промороженной Москвы трехдневной для меня давности с ритуальными словосочетаниями: «Одно из самых древних и самых величественных на земле сооружений. Материальное свидетельство одной из самых великих цивилизаций в истории человечества» и т. д. Перебирая эти определения, я скользил взглядом по летящему за окном асфальту, витринам, прохожим, афишам и, когда наконец сами эти пирамиды буднично обозначились тремя зубцами вдали, в просветах меж домами, никакого особого волнения не испытал, — ну вот и хорошо, подумал я, значит, томиться в автобусе уже недолго, минут через десять-пятнадцать можно будет наконец выйти, размять затекшие ноги. Ну разве еще с завистью вспомнил бунинское описание его паломничества сюда: «…от пирамид и солнца кружилась голова». Действо, в котором участвую я, менее всего похоже на паломничество. Последние пять минут автобус тащится вдоль грязной канавы-реки мимо двух- и трехэтажных домиков, а за деревьями мелькают уже вставшие в полный рост пирамиды, похожие почему-то на их макеты в натуральную величину. Мы уже едем вдоль забора, ограждающего архитектурный заповедник от города; поворот налево, в ворота, и автобус, сбросив скорость и задрав нос, карабкается наверх. В окна противоположной от меня стороны салона, полностью закрывая обзор, вплывает основание пирамиды Хеопса. Нечто, напоминающее гигантскую лестницу из полутораметровых каменных ступеней. Автобус кренится на повороте, пирамида перемещается в окнах, и в небо, затянутое тяжелыми облаками, выхлестывает ее ребро — ощущение непомерной мощи и величественности этого жеста обдает холодком.

Вот единственное — отчетливое и сильное — впечатление от пирамид, пережитое мною непосредственно. Все остальное уже шло по разряду туристского шоу.

Нас отвезли на отдаленную смотровую площадку, откуда все три пирамиды вмещаются в видоискатели фотоаппаратов. «На прогулку — двадцать минут», — говорит экскурсовод, и я торопливо пробираюсь сквозь толпу вокруг сувенирных развалов к краю террасы. Но край площадки утыкан японцами, позирующими перед объективами на фоне пирамид. Нужно искать место побезлюднее. Ну и вот он наконец, тот самый момент: передо мной открытый кусок пустыни, в пустыне три пирамиды и дорога к ним, по которой катят туристские автобусы. Пирамиды большие, очень большие, это заметно по тому, как стремительно, по мере приближения к ним, уменьшаются автобусы. Небо с облаками. Ветер. Я поднял свой аппарат, обнаружив в видоискателе виденную — уж не знаю сколько раз — картинку, и с чувством стыда и скуки нажал на кнопку… Похоже, бессмысленный ритуал с фотокамерой — единственный, что остался современному паломнику. Никакого внутреннего «ах!» не было. Вокруг деловито клацали и щелкали камеры. Сами пирамиды, кроме меня, не снимал никто. Снимали себя на фоне. Потому как важны не пирамиды, важен сам факт твоего присутствия здесь. Не более того. Нормально… Ну и что дальше? Ах да, можно, наконец закурить. Ну и, соответственно, расслабиться, посмотреть на пирамиды уже своими глазами. Сосредоточиться, так сказать. Но вот это как раз и невозможно. Сначала теребят «бедуины», предлагая прокатиться на верблюде. Потом налетают дети с книжными закладками из папируса и с открытками вот этих самых пирамид: «Мисте! Гуд прайс! Гуд прайс!» «Нет. Нет! Отойдите! Не мешайте!» — отмахиваюсь я, но их заводит уже само звучание моего голоса. «Е прайс? Е прайс?! Нет, мужик, ты скажи! Скажи, сколько дашь! Может, мы и сбросим!» — наседают они.

Ну а египетские пирамиды… Вот они, передо мной. Ветер гонит песчаную поземку, небо над пирамидами кажется непомерно огромным, а я, прикативший сюда за тысячи кило-метров, трачу отпущенные экскурсоводом для сакральных переживаний минуты на въедливую торговую мошкару. «Уйдите! Уйдите, а то головки поотворачиваю! В унитазе утоплю!» Переводить не надо, дети понимают хорошо и тут же меняют пластинку. «Бакшишь, мисте! Бакшишь, бакшишь!» — заунывно, жалостливо, упорно. Я поворачиваю голову и встречаюсь глазами с полицейским, круглолицым рябым мужичонкой лет сорока, — он при ружье и в черной шинели, похожей на демисезонное пальто, какие продавались в калужских райунивермагах середины шестидесятых. Страж порядка сочувственно кивает издали: что, мистер, достали? Я пожимаю плечами: сам видишь! Он машет рукой: иди сюда. Я поворачиваю к нему, дети тут же отстают. Полицейский сострадательно улыбается и тычет пальцем сначала в себя, потом в мой фотоаппарат, то есть: если хочешь, сними меня. Полицейский в черном пальто мне не нужен, но я тронут: «Ну давай, басурманин. Давай становись, и тебя на память сниму». Полицейский забрасывает ружье за спину, выставляет вперед пузо и делает грозно-значительное лицо. Я пару раз щелкаю: «О'кей! Шок хран, дорогой!» Выражение лица полицейского тут же меняется на озабоченно-конспиративное: «Мистэ, мистэ, — приглушенно бормочет он, — бакшишь, бакшишь!» А-а… Нуда. Конечно. Вот тебе, служивый, фунт. Полицейский сует бумажку в карман и с мгновенно освободившимся от дружественного участия лицом отворачивается от меня.

Потом автобус наш возвращается к пирамидам, и около часа я гуляю среди неестественно оживленных туристов и местной молодежи, разглядываю камни у основания пирамид, колонну, фасад какой-то усыпальницы, очередь перед входом в одну из пирамид (Это ж какую туристскую осатанелость иметь нужно, чтоб по своей воле лезть в чужую могилу?). Солнце вышло из-за облаков, потом зашло, закрапал мелкий дождь, вызвавший очередной радостный всплеск оживления вокруг, потом солнце вышло снова, засветилось в мокрых камнях.

Еще я потолкался в толпе, которая продавливалась сквозь коридоры древнего храма возле Сфинкса; на самого Сфинкса посмотрел — ну нет, те сфинксы, что стоят на Неве, волновали меня больше. Немного поснимал пирамиды снизу, от Сфинкса, стараясь строить кадр так, чтобы в него не попадали столики открытых ресторанов. Интересно, как в здешнем меню обозначаются фирменные блюда — «Бефстроганов Хеопса»? «Кебаб от Сфинкса»? И, устав от туристской бесноватости этого в египетском духе «парка культуры и отдыха», пошел разыскивать свой автобус.

Жаль, конечно, но что-то подобное и ожидалось.

Я думал, что это было моим прощанием с пирамидами.

Но вечером, в номере каирской гостиницы, когда я выключил свет, под закрытыми веками вспыхнули — абсолютно новенькими, нетронутыми — картинки с ярко-желтым песком, мокрыми камнями и пирамидами в небе. Вот уж не думал. После Гизы мы много еще чего видели — тот же ночной Каир, с праздничной летней толпой на площадях и перекрестках, с подсвеченными мечетями, с широким («редкая птица долетит…») Нилом и набережными, с отражениями в черной воде горящих небоскребов и плавающих ресторанов (в одном из них плавали и мы, русские). Но оказалось, что зрительная память сохранила именно пирамиды и что пирамиды впечатали себя там на фоне неба. Затянутое темно-лиловыми облаками, с промоинами синего, небо это не казалось низким и замыкающим пространство. Напротив. И именно оно было естественной средой обитания пирамид, избавившихся от угрюмой тяжести камня. Мощь их казалась отсюда не подавляющей, а — высвобождающей. Ну а туристское оголтелое шоу у их подножия вдруг вывернулось для меня наизнанку, представ чем-то вроде языческого празднества. Праздничным казалось уже само количество людей, засеявших желтую пустыню вокруг пирамид бесчисленными разноцветными точками. А вместе все мы напоминали подростков, изо всех сил пытающихся привлечь чье-то внимание, ну, скажем, Того, Кто И Есть Пирамиды. Вот так, с накатившей задним числом радостью, разглядывал я плывущие под веками картинки, слушал застрявшие в памяти голоса, видел снова лица атаковавших меня ребятишек и мучился от стыда, что не купил ничего. Что за приступ патологической скупости, да и товар был на самом деле нужный. Папирусная закладка в Москве зимой, которую перекладываешь, раскрыв в метро книгу, — что может быть лучше?

Похоже, передо мной было действительно одно из чудес света. Просто пирамиды слишком большие, чтоб вместить их сразу. Ну и, естественно, мешает наше «культурное развитие», то есть привычка к рефлексии, количество заготовленных восторгов и заготовленных разочарований, делающих нас слепыми и глухими.

Пирамиды продолжились для меня на следующий день, и продолжение это было неожиданным. Уже в первый день я обратил внимание на странные городские кварталы, в которых не видно людей, машин, магазинов, играющих детей, сохнущего белья и телеантенн. Одноэтажные дома и особнячки. Вид у них как бы заброшенный, но здания не разрушенные. От прочего города кварталы эти отгорожены каменной стеной. Ворота в стенах закрыты. Но ведь там, за стеной, — город. Перекрестки, улочки, переулочки. Купола мечетей, правда, не очень большие.

— Что это? — спросил я утром, когда автобус повез нас от отеля к центру города.

— Восточные кладбища, — сказал гид.

Ну да, конечно. Кладбища. Но только — не восточные. Египетские. Город мертвых. Надписи над входом в дома, которые можно было разглядеть из автобуса, — имена обитателей домов. То есть покойника в Каире (не каждого, конечно) переносили в специально построенный для него — мертвого — дом, и мавзолей этот, надо полагать, соответственно обустраивался (в Интернете я потом прочитал про одного каирского профессора, который провел в свое будущее посмертное жилище телефон — мало ли, вдруг понадобится). Вот он передо мной, буднично и обыкновенно, из окна автобуса — египетский погребальный обряд, совершавшийся тысячелетиями, тот самый, что породил пирамиды. Даже утратив собственный язык — уже почти тысячу лет здесь говорят по-арабски, письменную же культуру собственно Египта египтянам вернули европейские ученые в XIX веке, потратив на расшифровку иероглифов не одно столетие, — так вот, даже утратив собственный язык, египтяне остались египтянами.

Но и это замечание относительно языка, как оказалось, требует некоторых уточнений. И они последовали тут же — второй день в Каире начинался для меня с экскурсии в коптские церкви Каира.

…Неожиданно тихий, почти безлюдный уголок в историческом центре Каира. Нежаркое утреннее солнце. Политый асфальт и каменные лестницы. Гид ведет нас по узким чистым улочкам-коридорам, образующим лабиринт в каменном теле одного из самых древних городских кварталов. Проход заканчивается двором-галереей с розовым мраморным полом, с двумя узкими клумбами, из которых растут высокие кусты и встают два ствола высоченных пальм. Двор окружают белые стены с восточными фонарями и темно-коричневыми деревянными резными дверями — за ними собственно церковь. Отойти в сторону, чтобы вместить в видоискатель здание храма целиком, невозможно. Некуда отойти. Здание церкви утоплено в кварталах. Мы входим. По первому впечатлению — католический храм: ряды скамеек, кафедра, витражи в окнах. Но — алтарь с иконостасом. И на стенах — иконы, и иконы православные. Письмо не вполне каноническое, но сюжеты те же: Богоматерь, Чудо Георгия о змие и другие. Это один из храмов коптской церкви. Церкви самостоятельной. С собственным патриархатом и иерархией, со своим строем богослужения.