На распутье
Шрифт:
Видение исчезло, и теперь Терентий слышал одно горькое, скорбящее, несущееся над миром рыдание Богородицы…
…Шуйского, услышавшего от Терентия о его видении, охватил страх.
— Ты это видел воочию? — спросил Василий Иванович, стараясь не выдать волнения.
— Да, тебе надо покаяться, причаститься. Я готов, государь, тебя исповедать.
— Какой на мне грех? Что я должен замаливать?
— Тебе больше моего ведомо. Бога не обманешь.
— Ты, протопоп, недоговариваешь…
— Я никого не боюсь, кроме вины пред Господом. И потому я реку: несть истины во царях же, и патриархах, и во всем церковном чину, и во всем народе моем. Объяви
Глаза Шуйского, всегда тусклые, распахнулись, из глубин возник гнев: «Как этот поп смеет ругать царей?!» Но ухватистым умом Василий Иванович сообразил, что видения протопопа — Божие послание ему в помощь, и потому шестидневный пост может очистить и призвать к битве с кровоядцем Ивашкой. Рябины Шуйского запунцовели, — он даже не счел нужным выговорить Терентию за вольные слова.
Гермоген, вызванный к царю, подтвердил:
— Господь велит очиститься! Земля, государь, погрязла в сатанинстве.
Чуть ли не седмицу звонили колокола, Москва окуталась синим ладанным дымом, люди поспешали в церкви, истово молились, просили Господа не погубить святую веру и не дать погибнуть в пучине разбоя и смут. И во все дни Терентий неотступно следовал за царем. Шуйский, дочитав молитву, поднял голову. Глаза старца сверкали, не суля Шуйскому ничего доброго.
— Молишься о прощении грехов, а сам же своей лживостью их чинишь! Воры оседлали дорогу меж Москвой и Новоградом, а ты разослал грамоты по городам о победах над Болотниковым, а воров евонных ты не побил — и про то люди ведают, и оттого веры тебе нету, и Бог откачнулся от тебя!
Протопоп удалился, а Шуйский, поджав гневно губы, движимый злобою, резко поднялся с царского места и при расступившейся челяди покинул собор. А немного погодя, как кончилась служба, двое стрельцов, подхватив под руки Терентия, вывели его из собора, впихнули в драную кибитку, и та, дергаясь по булыжнику, покатила прочь из Кремля.
…Гермоген, суровый и воинственный, стоял перед царем.
— Сие твое действие — богопротивное, и ты сам роешь себе могилу. Вороти отца Терентия!
— Ни в коем разе.
— Мне только остается скорбеть о тебе, государь. — И, стуча посохом, патриарх покинул царские покои.
XXIII
Минуло лето, и стояла зима, коротко земное счастье людей, все уходит в вечность невозвратно…
14 февраля забитая снегом каптана въехала в ворота Троице-Сергиева монастыря. Угасал короткий зимний день. Слегка пуржило. Звонили к вечерне. Сазаньи глаза Иова{20} общупывали толпившихся на церковной паперти людишек: «Был бы я тут — так бы не сумятились. Стадо беспризорно!» Для бывшего патриарха Иова была приготовлена теплая светелка, — тихо мерцали лампадки, хорошо пахли вымытые с полынком полы и лавки.
Иов, изрядно перемерзши за дорогу, подсел к печи с тарелью на коленях. «Позвали… стало быть, не могут обойтись без меня!» Преданный ему архиерей Евласий, тощий и длинный, как оглобля, рассказывал:
— Вор, другой самозванец, собирает рать. Ему отдался в услужение холоп князя Телятевского Ивашка Болотников. Вся Северская Украина зело мятежная. Из казаков прет дурная сила. С ними нету никакого сладу.
— Подлое дело бояр! — вымолвил Иов, отдавая ему пустую тарель.
На двор скоро вкатила огромная голубая каптана, плотно окруженная рындами [29] ,
из нее тяжело вылезли царь Василий Шуйский и сурово насупленный патриарх Гермоген — они вошли в горницу.29
Рында — телохранитель, оруженосец.
Шуйский склонил голову пред патриархом Иовом; у того от разлитого самодовольства сделались оловянными глаза.
— Сбирайте, ваши святества, собор. Зачитайте грамоты. Надо спасать Русь от посланного католиками сатаны-еретика. Сразу ж посля собора благословите государево дело.
16 февраля оповестили всех жителей столицы: чтобы все торговые и посадские люди, мастеровые и служивые явились 20 февраля в Кремль в Успенский собор. Не удивился многомудрый патриарх Гермоген, когда после молебна явно подученный торговый человек слезно возопил, обратясь к Иову:
— О владыко! Прости нас, заблудших овец, принявших на государство Московское вора Отрепьева…
— Слышу, слышу ваш глас, и душа моя, чада мои, развергается — но на то была воля Божия! — отозвался Иов.
Василий Анохин, с трудом влезший в церковь, с ужасом видел восторг толпы, простившей великий грех и бывшему патриарху Иову, и царю Шуйскому, так и не сказавшим правды о гибели царевича Димитрия.
Царь Василий поддался всеобщему ликованию и в горячем порыве вместе со всеми опустился на колени.
— Прости нас, Господи, чад своих неразумных! — шептал он, забыв обо всем.
Архидиакон Успенского собора громоподобным, зычным голосом протрубил:
— Во всем виноваты, святой отец! Прости нас по щедрости свого сердца, дай благословение, да примем в душах своих радость великую!
Опять склонились к ногам Иова, — тот только отирал мокрое от слез бронзовое сморщенное лицо, бормотал в умилении:
— Даю вам, чады милые, благословение.
После окончания торжественного молебна Василий Анохин в смятенных чувствах вышел на кремлевский двор, не зная, то ли очистился вместе со всеми, то ли взял на душу новый грех, умилившись ложным счастьем чествования старца.
Ночью на Соборной площади стояли сторожа.
— …Макар, а Макар?! — сказал один из сторожей Архангельского собора, закутавшись с головы до пят в бараний тулуп.
— Чего тебе? — ответил его товарищ весьма широкий в плечах, одетый поплоше и оттого порядочно озябший.
В просветах колоколен сыпал снег, и на площади, как и во всем Кремле, было глухо и стыло.
— Ай не чуешь, чо деетца в Успенском? Послухай-ка!
Макар высвободил уши из-под надвинутой облезлой кучмы [30] .
30
Кучма — меховая шапка-ушанка.
Теперь он явственно услыхал высокие, надрывные голоса и какой-то русалочий хохот, но все покрывало долгое рыдание…
— С нами крестная сила! — осенил себя знамением Макар, от изумления выкатив глаза.
В это время собор озарился будто светом молнии, и до них долетел голос, как бы читавший заупокойную молитву.
— Спаси и помилуй! — выговорил сторож в бараньем тулупе, крестя грудь. — Али позвать архидиакона?
— Не след. То дело Божие… — ответил Макар не сразу.
— Стало быть, знамение?