На распутье

— Ваш враг — Речь Посполитая, государь, а она сильна!^{25}

— Милостью Божией у нас хватит сил сбить спесь с ляхов.

— Я хотел от имени короля Карла предложить Московскому государству помощь, но уговаривать вас не стану. Скоро вы, государь, убедитесь в своей неправоте. — Швед откланялся.

Царь сошел к вечерне, все тяжелее стало ходить ему в храм. В нем будто лопнула пуповина, крепко державшая его на родной земле. Глухое роптание разнеслось по храму, едва увидели в дверях его безобразно голое лицо. Василий Иванович, пока шел к царскому месту, приглядывался к родовитым, краем глаза видел, как жалась около клироса Мария Буйносова. «Ай боится?» Боялась, то правда. Петр Иванович Буйносов испугался за дочь: не ровен час упадет, бедная! Об царе же подумал: «Сумятится, видно, волки, копают?» Служил протопоп Терентий — высохший старец, словно сошедший с иконы суздальского письма. Приятно ласкало душу ладанное облако. Закон службы блюлся исстари, со дня Крещения, но здесь царь увидел, что Терентий, изменив обычаю, не подошел к царскому месту, где он сидел. Возвращаясь, из угла старец метнул на него свирепый взгляд. Василий Иванович это запомнил.

По посадам же говорили:

— Шутка видеть этакую страмоту! Отцы наши в гробах, чай, переворачиваются!

— У царя нонешнего морда что гладкая тарель — антихрист. Сластолюбец! Древний обряд царь поменял на бабьи ляжки!

IV

Мнишеки, отец с дщерью, сидели в Ярославле, выглядывая в мир, аки волки из логова. Ни воевода пан Мнишек, ни Марина — «царица» ни в чем не раскаивались и не шибко рвались в милую Польшу теперь, когда разнесся слух, что царь Димитрий жив и находится не то в Орле, не то в Болохове… Возвращаться домой в Польшу с пустыми руками было не по нутру Юрия Мнишека. Такое дивное богатство, каким он владел еще столь недавно, по-прежнему кружило сему пану голову. Зятек оказался прощелыгой — это пан Мнишек хорошо понимал. Прослышав о другом самозванце, сандомирский шляхтич воспрянул духом. Он даже прослезился, прося Матку Бозку, чтобы она оказала свое вспоможение.

— Снова к нам поворачивается фортуна! — сказал он, потирая узкопалые руки, войдя на «половину» дочери — в узкую, как шкаф, комнату с единственным окошком, затянутым пыльным бычьим пузырем.

Но «царица» известие о воскресшем Димитрии восприняла с осторожностью. Она уже отошла от страха, от тех ужасов, когда ворвавшиеся во дворец бояре прикончили ее лапушку. Когда отец сказал ей о воскрешении Димитрия, ее мужа, Марина подняла свои тоненькие брови на низенький лобик и с насмешкой спросила его:

— Он вернулся с того света?

— Вот оно, наше счастье, про что я тебе говорил! Слушай: царь Божиею милостию, великий князь Московский, Дмитровский, Углицкий, Городецкий и других многих земель, пишет:

«Любезному отцу нашему! Да будет также вам известно, что Его Величество, Король Сигизмунд, наш приятель, и вся Речь Посполитая усердно содействуют мне в отыскании наследственной Державы…» [37]

— Боже, да неужели… неужели муж спасся?! — прошептала Марина: у нее, как и у отца, засверкали в глазах алчные огоньки.

37

Сия грамота писана 27 января 1608 г.

— Спасся или нет, до того нам нет дела… все же складывается так, что мы должны воскликнуть: «Да здравствует Димитрий!»

Грамота самозванца подняла в Марине ту спесь и то горделивое, как она считала, царственное чувство, которое было угасло в ее мелкой, меркантильной душе.

— Я не отдам ни одной из этих грязных русских дур своего венца! — воскликнула она. — Пока жива!

V

Зима, слава Богу, началась тихо. На Рождество Христово в храмах на вечерне золотом сверкали тысячи свечек, в синем душистом кадильном дыме сошла затуманенная Русь на молитвы, но тихое и светлое мерцание свечей и лампадных огней не погасило смуты, коротким было сие умиротворение… Над Кремлем неслись вьюги, сквозные ветры свистели на колокольнях, стылыми морозными утрами пономари, надев бараньи полушубки, лезли звонить, но не радостный гул плыл над затаившейся Москвой.

В высокие окна дворца цедился свет сереньких дней. Свадьба назначена была на 17 января 1607 года. Шли суматошные приготовления. Дворец наполнился новою роднею — Буйносовыми. Князь Петр Иванович уже хозяйской поступью ходил по дворцу. Три раза на дню наезжала старая княгиня, крупная и властная женщина. Во дворце жарко топились муравленые печи, весело потрескивали сухие сосновые поленья, а за слюдяными окошками неслись снежные вихри, и оттого еще домовитее, уютнее было во дворцовых покоях.

Молоденькая княжна Мария, полуоткрыв вишневые губы, в просторном сарафане, в блиставшем жемчугом рогатом венце, с девами Шуйскими сидела в нарядной царицыной светлице — в той самой, где некогда жила Марфа Нагая, а потом эта чужеверная ненавистница России шляхтенка Марина Мнишек.

Зачастила во дворец и жена Дмитрия Шуйского княгиня Екатерина — худая, с недобрыми темными глазами, дщерь Малюты Скуратова, родная сестра удушенной Марии Годуновой^{26}, — ей ночами снился рогатый царицын венец…

Невесту, обмиравшую то ли от счастья, то ли от ужаса, во дворец привезли ранним утром. Мамка и старуха постельница внесли ворох дорогих нарядов. Дева упрела от жары, когда ее стали облачать в одежды царской невесты.

— Терпи, матушка, терпи, — подбадривала мамка.

— Много топлено, не угореть бы. — Екатерина царапала недобрым темным глазом счастливую деву Буйносову — не забрюхатела ли до венчания? Но ничего приметного не находила.

— Ежели дворецкий достанет аглицкого мыла да ладану, можно пойтить, — ответила Мария.

Тут же стояли в серебряных сосудах грушевый взвар, квасы, меды, коробки с орехами, заморскими сластями, и девы то и дело туда запускали руки, кушали весьма усердно, невзирая на то, что трескались с жиру.

— Скушно мы живем. Вона в Лондоне, бают, не то что у нас. Там-таки такого свинства нету, — сказала Екатерина.

Старшая Шуйская скривила пухлые губы:

— Чо Лондон? Чо Лондон? Наш-то двор нешто ж хуже? Мы тоже вона как разодеты. Пускай королева свой двор к нам везет, — чай, позавидует. Рази у нас всего мало?

Екатерина высмеяла ее суждение:

— Свинства, верно, на Москве в кажной подворотне пруд пруди. За версту от мужицких сапог тянет дегтем. Одно скотство! Нужники да кузни — и боле ничего нету. В королевских-то покоях, поди, не нашим атласам и кикам чета. Там, сказывают, блеску зело много. Какие там шелка да атласы!

Вошла старая княгиня Буйносова. Строго общупала глазом дочь — та сидела ни жива ни мертва, дура дурой, сгорая от счастья и страха, — подумала с удовольствием, косясь на Екатерину: «Зависть гложет, не тебе выпал царицын венец!» Вражда между Буйносовым-Ростовским и царским братом Дмитрием была негласная, скрытая — и оттого еще более непримиримая. Екатерина, завидуя знаменитому царскому племяннику, Михайле Скопину, который мог помешать Дмитрию после рябого старика получить престол, ненавидела и Марию Буйносову. Царь-то хоть стар, да вона как глядит на Марьины груди! Екатерина ощетинилась, увидев старую Буйносиху.

Сенные девки-постельницы табуном теснились у дверей, ожидая приказаний.

Были наконец подняты караваи; вышел дружка с блюдом хмеля, на руке — ворох чудных расшитых платков, дорогие меха хвостами до полу. Сваха и подсваха ухватили под локти обмирающую невесту — у Марии голова шла кругом, сохли вишневые губы… Две боярыни, зело опытные, сзади невесту поддерживали.

— Пошли, — прогудела сваха.

За невестой нарядным стадом теснилась родня — двинулись по переходам в Золотую палату. Сверкало золото и серебро, все ломилось от блюд. Невесту, как идола, мать с мамкой усадили на золоченый стул, поверх венца голову покрыли белым платком.