На распутье
Шрифт:
— Ни в чем не перечить королю, идти на согласье.
— Как бы ни было, а свою веру мы ни в коем разе не продадим, — возразил Юрий Хворостинин.
На закате въехали в село в пяти верстах от Смоленска, в ставку короля, шатер его стоял около оскверненной коронным войском церкви. У послов захолонуло сердце, когда увидели конские зады внутри храма. Именитое рыцарство — все в русских собольих шубах и сафьяновых сапогах, с напомаженными усами — ждало послов пред шатром. Когда вылезали из саней, Тимофей Грязной упредил Салтыкова:
— Ты, Михайло Глебыч, гляди, Русью не торгуй! За то нам прощенья не будет!
Салтыков,
— А где она, Русь? Кончилась! Без Польши мы — не жильцы.
Два дня послов прощупывало рыцарство; тушинцев кормили и поили как на убой, речи за столом сводились к одному: покуда королевич Владислав утвердится на московском престоле, зело еще молод, — королю будет бить челом патриарх, весь собор, бояре, дворяне. Послы больше не сомневались: Сигизмунд домогался русской короны для себя.
В водянистых глазах короля промелькнуло подобие улыбки. Надо было погладить преданных ему москалей.
— Жить нам, бояре, в мире. Вас ввели в заблуждение, посеяв между нами рознь. Я же всегда доброхотствовал и радел за благополучие ваше, как за свое, и у меня с радными панами нет желания искоренять ни ваши святыни, ни покорять ваши города.
— Люди латинской веры должны входить в наши церкви не со спесивой гордостью, а с уважением и даже страхом, — сказал князь Мосальский.
Сигизмунд, покашливая, сузил глаза, отчего лицо его сделалось еще холоднее, белой, унизанной перстнями рукою он погладил бородку и усы, скрывая выступившую на губах презрительную улыбку.
День промаялись, не добившись согласия: русские требовали, чтобы Владислав венчался на царство по русскому обычаю московским патриархом, король же ставил условием, что, пока в Московии смута, сыну его туда ехать нельзя. Еще два дня тягались с панами. Магнаты надменно требовали себе особого почета на Руси.
С середины дня до ночи мусолили статью касательно иудеев, тушинцы, к их чести, единогласно заявили: зело вредных сих людей в Московское государство не пускать!
— Скорей небо упадет на землю, чем мы пустим их в Московию! — сказал Мосальский с угрозой. — Станете принуждать — предадимся царю Василию. То наше последнее слово.
Четвертого февраля 1610 года были наконец-то составлены статьи договора — тушинцы успокоили свою совесть, выторговав то, чего хотели: польских и литовских панов на высокие места не сажать, никого из русских в Литву и Польшу насильно не вывозить, веру греческого закона оставить нетронутою, вредному иезуитству и жидовству в Московское государство доступ закрыть. Королю Сигизмунду договор давал право, покуда уляжется смута, править за сына Россией. Договор ударил по сермяжному люду: «крестьянам на Руси выхода не давать», «холопам боярским воли не давать, а служить им по крепостям».
Договорились, что Владислав примет веру греческого закона и будет венчаться на царство патриархом. Сигизмунд от обязательств по поводу перехода сына в православие хитро уклонился.
Тимофей Грязной поглядывал на учиненное криво:
— Жигмонт не уйдет от Смоленска, сына в нашу веру не пустит, а Шеин детинец не сдаст.
Мосальский, налив вина, подбодрил:
— Кажись, уберегли Русь!
— Надо звать Михайлу Шеина для переговоров, — заявил Хворостинин.
— Черта с два он выйдет, я этого упрямца знаю, — заметил Лев Плещеев.
— А коли не выйдет, то, как король возьмет город, повесить на Соборной площади! — заявил
Салтыков.Переговоры с воеводой состоялись в тот же день, под вечер. Шеин вышел из крепости с пятью стрельцами, — те были при пистолях и саблях наголо.
— Мы, Михайла Борисыч, видит Бог, печемся об государстве, — заявил, сдерживая раздражение, Салтыков. — Мы тебя извещаем о том, что учинили великий договор с его величеством королем. Сын Сигизмунда Владислав, милостию Божией, станет нашим государем. Ты должен понять, что теперь драться и погибать в крепости никакого смысла нету. Король милостив и по нашему заступничеству простит тебя, а равно и всех твоих воинов. Бей королю челом!
Шеин оглянулся на своих:
— Слыхали, ребята, эти изменники, оказывается, вымолили нам прощение. Вот с какой милостью они сюда явились! Ах вы, сучьи дети!
— Город взят в кольцо. У короля тридцать тысяч войска и еще десять идут на подмогу. Ай у вас, у дураков, вовсе нету ума! — выкрикнул Федор Андронов.
— Мы тебя вместе с Салтыковым вздернем на осине! — посулил Шеин. — Веревок хватит на все ваше продажное посольство. Проклятые изменники! Мы подотрем ж… вашим договором. Уносите, да поскорее, ноги от стены! — Круто повернувшись, воевода скрылся в приоткрытых воротах.
XXX
Теперь «государыня» надеялась на одних донских казаков. Она решилась бежать. Глубокой ночью 11 февраля, когда от мороза трещали углы домов, в гусарской одежде, с девочкой-служанкой и старым слугою Марина вышла на двор. Пан Будзило подвел коня. За изгородью, ожидая ее выезда, сидели верхами три сотни донских казаков.
— Держись, государыня, крепче. Ежели Рожинский нарядит погоню, будем отбиваться, — сказал пан Будзило, тронув коня.
Отказаться от титула царицы — Марина даже не допускала и в мыслях. В письме к войску, которое она оставила, значилось: «Утесненная и гонимая, свидетельствую Богом, что не перестану блюсти своей чести и славы и, быв властительницей народов, уже никогда не соглашусь возвратиться в звание польской дворянки». Изрядно перемерзши, вовсе окоченевшая шляхтянка на рассвете в окружении казаков вместо Калуги въехала в Дмитров в стан Сапеги — сбились с дороги. «Царицу» проводили до избы, где почивал гетман. Растопили печку, Сапега хмуро и мрачно слушал то, что говорила «государыня».
— Что же ты намерена делать? Искать помощи у короля или поедешь в Калугу? — спросил Сапега, налив ей подогретого вина.
— Я — коронованная царица! Не в моем положении просить милости у короля, который сговорился с волком Рожинским, чтобы погубить и Димитрия и меня.
— Послушай, досточтимая пани, неужели ты веришь, что этот бродяга — Димитрий? — спросил с насмешкою Сапега. — Разве он похож на Димитрия?
— Я припомню твои речи! — пригрозила Марина. — Я еду в Калугу, к государю.
— Ну что ж, храни Бог, — кивнул Сапега.
…Иван Заруцкий первый хватился бежавшей «царицы».
— Гони в Калугу! Найди Маринку! — приказал он казаку.
Тот воротился с известием, что Марина в стане Сапеги в Дмитрове, куда тот вернулся после безуспешного стояния под Троицким монастырем.
Утром тушинский табор забурлил. Заруцкий направился к гетману. Около его ставки уже густела толпа, казаки, стоявшие у коновязей, глухо роптали.
— Марина не в Калуге, а у Сапеги. У тебя с ним сговор! — Заруцкий чертом взглянул на гетмана.