На рубежах южных

•

Всю ночь, не переставая, кружился сырой снег, дул пронзительный ветер. Он завывал по–шакальи, нагонял тоску. Ветер забирался в курени, шарил по углам, задувал каганцы.

В Васюринском курене никто не спал. Васюринцы молча скучились у нар, где, разметавшись, бредил умирающий. Синие смертные тени уже легли на лицо казака, грудь тяжело, со свистом вдыхала воздух. И только чёрные глаза ещё горели ярким лихорадочным светом. Казак поминутно звал то отца, то ещё кого-то. Дикун заботливо подсунул под голову больному торбу, положил руку ему на лоб. Кто-то за спиной тихо сказал:

— Отходит.

Федор повернул голову к Собакарю.

— Ив нашем курене смерть…

— В каждом…

Больной открыл глаза, слабым голосом позвал:

— Федор!

— Что, друг?

Дикун наклонился.

— Дуван мой, як на Кубань возвернетесь, продайте, та й наберите горилки, та й меня помяните. Бо мне уже не пить… Оружие поделить меж собою, бо сына у меня нет, а жинке ничего не надо, она баба.

Казак замолчал, веки закрылись. Он весь как-то вытянулся и затих.

— Все… Царство небесное! — Собакарь снял мохнатую папаху, перекрестился.

Один за другим скинули шапки все, кто был в землянке. И наступила в курене страшная тишина.

Умер казак, ушёл на тот свет без святого покаяния. Не в честном бою погиб, не вражья пуля скосила, а одолела смерть на этом, богом проклятом, острове… Из полусотни васюринцев этот был семнадцатым, кому навечно лежать в чужом краю. Каганец, не поправляемый никем, потух. Забрезжил рассвет, засерело в курене…

Не выдержал Собакарь.

— Браты! Доколь терпеть будем? — высоким, надрывным голосом выкрикнул он. — Пока не перемрем все тут до одного? Или нет у нас оружия? Или мы не казаки?

— Правильно! Верно! Кому охота смерть задаром принимать! — подхватили казаки.

— Уйдем на Кубань!

— На майдан! Бей сполох!

Казаки торопливо надевали свитки, хватались за сабли и пистоли.

— Перебьем старшин!

Толкая друг друга, васюринцы бросились к дверям.

— Стой! — опомнился вдруг Федор. — Стой, казаки! — Он встал у двери, широко расставил руки.

— Чего там, не слушай его, ребята! Довольно, натерпелись! — кричали задние.

Казаки стеной двинулись на Федора.

— Назад! Опомнитесь! Послушайте меня!

Васюринцы притихли. Дикун возбуждённо заговорил:

— Куда вы, такие–сякие! Да коли вы и перебьёте старшин, что с того? Как с острова выберетесь? Как на Кубань попадёте? Да вас солдаты всех до одного перестреляют…

— А правильную он речь ведёт, — согласился кто-то.

Ободренный поддержкой, Федор продолжал:

— Браты! Или у меня, думаете, на сердце не накипело, или, думаете, я старшинам заступник? Да я, может, больше вашего им враг! От тут они у меня сидят! — Он ударил себя по затылку. — Чешутся и у меня руки. Дайте время, придём на Ку–бань, в Катеринодарскую крепость, там за все спросим… Там нас курени поддержат. Ответят нам старшины за все обиды!

Казаки остывали от яростного запала, постепенно соглашались с Федором.

— Так-то оно так, — наконец проговорил Собакарь. — Надо кликнуть казаков на майдан да миром потребовать полковников, чтоб они ответили, сколько нам тут стоять. Пускай ведут нас к нашим куреням!

— Курени наши бурьяном позарастали, семьи с голоду дохнут! — выкрикнул один из казаков.

— Зато Чернышев и Великий на этом походе, на наших бедах руки греют, — добавил Собакарь. — Антон Андреевич, тот их, жадных душ, в руках держал. А то весь харч казацкий раздуванили бы…

— Ах они вражины!

— Вот что, браты! — повысил голос Дикун. — Старшин до поры не трогать, чтоб лиха не нажить. А вот скликнуть казаков на майдан да потребовать, чтоб нас быстрее на Кубань отправили, — это правильно.

Шумной толпой казаки вывалились из куреня. Снег перестал сыпать, небо прояснилось, потянул морозный ветерок.

На майдане ни души.

— Где довбыш? — закричало несколько голосов. — Где он, бисов сын, ночуе?

— Та бейте чем-нибудь!

Здоровенный казак, выдернув вбитый в землю кол, ожесточённо заколотил по литаврам.

На первые звуки из ближнего куреня выскочил ещё не очнувшийся от сна довбыш — дюжий конопатый казак.

— А ну геть! Шо вам литавры, цяцька?

— Замолчи! — зацыкали на него васюринцы. — Бери лучше свои палки да бей сполох!

Казаки окружили седого довбыша плотным кольцом. Видя, что спорить бесполезно, он извлёк из широченных штанин палки и ударил в литавры.

Солнце багряным шаром выкатилось из-за туч, осветило заросшие, измождённые лица черноморцев, рваные овчиные полушубки…

— Зачем скликали?

— Думать надобно, браты–казаки, когда все это кончится!

— Что-то полковников не видно.

— А вас не по полковничьему указу скликали!

Толпа росла и волновалась. Один за другим на майдан подходили старшины. Первым прибежал есаул Белый, а за ним сотники Лихотний, Павленко, есаул Чигринец. Они толпились чуть в сторонке и шептались, ожидая Чернышева и Великого.

•

— «А полкам стоять лагерями до нашего на то высочайшего указа. Павел», — прочитал Чернышев по складам. Прочитал и взглянул на Великого. — Вот так-то!

Великий сидел на деревянном чурбаке, заменявшем табурет. В полковничьем курене холодно, и на плечи у Великого наброшен бараний тулуп. Жирные щеки лоснятся, а широкие брови, сросшиеся на переносице, строго нахмурены.

— Не миновать нам лиха, чует моё сердце…

— Что поделаешь? Не от нас сие зависит, — Чернышев пожал плечами. И тут же добавил: — А домой, ежели половина вернётся, и то добре будет.

— Недолго и до смуты. — Великий взглянул на Чернышева. — Поговаривают, что Дикун и Собакарь казаков подбивают к неповиновению. Они в твоём полку, надзор бы за ними учинил.

Чернышев от злости крякнул, подумал: «Тоже мне указчик. Пока я походный атаман». Но вслух соболезнующе проговорил:

— Оно, друже, и у тебя в полку не все ладно. Ты б лучше за своими доглядывал, они у тебя тоже языки поразвязали. — И подумал: «О Дикуне и Собакаре мне ведомо. Ежели бы только эти, то не след бы тревожиться, а то все такие…»

Великий не возражал, встал, подошёл к земляным нарам. Сбросив тулуп на матрац, принялся стягивать сапоги.

— Спать надо, а то мы с тобой проговорили до последних петухов. Рассвело уже…