На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов

Обе конные партии, русская и чеченская, подъехав почти одновременно к мосту, каждая со своей стороны, не торопясь спешились, после чего со стороны горцев выступил сам Наждав-бек, а со стороны русских — пожилой полковник в поношенном сюртуке, без эполет и кавказской шашкой через плечо. Сзади полковника, блестя глазами, впиваясь в столпившихся за мостом мюридов нетерпеливым взглядом красивых, огненных глаз, шел стройный юноша, лет 13-ти в кадетском мундире, который ловко облегал его немного худощавый стан. Слегка смуглое, шафранного цвета лицо юноши было оживлено, и на нем играла радостная, торжествующая улыбка.

Увидя юношу, Наджав-бек слегка дрогнул и сделал было едва заметное движение в его сторону, но тотчас, опомнившись, сурово нахмурился и, не глядя на сына, подошел к полковнику, почтительно притронулся пальцами к своему лбу и груди и неторопливым, ровным голосом произнес витиеватую речь.

Полковник выслушал его с подобающим вниманием и в ответ, в свою очередь, сказал несколько фраз на чистом дагестанском наречии, обнаружив тем свое мусульманское происхождение. Впрочем, Наджав-бек с первой встречи узнал его: это был родной брат мих тулинского хана, Искандер-бек, давно служивший в русских войсках и состоявший в последнее время при генерале Фези.

За все это время, пока Искандер-бек говорил с Наджав-беком, юноша стоял подле, пожирая отца горячим взглядом, но ни одним звуком не выдав своего волнения.

Обменявшись взаимными любезностями, Искандер-бек предложил Наджаву сесть. По мановению руки им были поданы коврики, на которые они и уселись, один против другого.

Искандер-бек в коротких словах изложил Наджаву условия выкупа, еще раз спросив, принимает ли эн их.

Старик, мучимый нетерпеливым желанием поскорее обнять своего сына, поспешил утвердительно ответить на вопрос Искандер-бека, после чего, по приказанию последнего, с русской стороны отделился молодой казачий хорунжий с довольно объемистой шкатулкой в руках, в которой, свернутые столбиками, лежали золотые монеты.

— Можешь не считать, верно, сам считал: десять тысяч ровно.

— Тебе я верю, — наклонил голову Наджав и тут же начал перекладывать монеты из ящика в свою походную сумку.

Когда деньги были приняты, дошла очередь до живого обмена. Только теперь Наджав обернулся к своему сыну и с лицом, сияющим радостной, счастливой улыбкой, протянул ему руку.

Мальчик вскрикнул и с радостным визгом бросился на шею к отцу.

Сцена была трогательная, но непродолжительная. Наджав скоро опомнился и, отстранив сына, принялся горячо благодарить русских в лице Искандер-бека за милость, дарованную ему возвращением ему обратно его ребенка.

Пока он говорил, мимо них с угрюмыми лицами с русской на чеченскую сторону прошло несколько человек — возвращаемых русскими пленников. Тут были взрослые мужчины, дети и несколько женщин.

Проходя мимо Спиридова, стоявшего тоже на мосту, они торопливо взглядывали ему в лицо, прикладывали руку к сердцу, точно выражая тем свою признательность.

В какой-нибудь час времени процедура обмена была окончена. Спиридов в последний раз пожал руку Наджаву, единственному горцу, к которому у него оставалось дружелюбное чувство, и обе партии двинулись, каждая в свою сторону.

Как только Спиридов очутился на русской стороне, им вдруг овладела непонятная слабость, словно страдания, перенесенные им в течение долгого времени, легли на его плечи тяжелым бременем и придавили его к земле. Он молча ехал рядом с Искандер-беком, тупо глядя перед собой, с головой, лишенной всяких мыслей. Внешние ощущения вяло проникали в его мозг и скользили по нем безо всякого следа. К большому своему удивлению, он даже не испытывал радости и оставался равнодушен и апатичен ко всему, происходившему вокруг. В числе свиты Искандер-бека он узнал знакомое лицо однополчанина своего, поручика Кострова, но у Спиридова ни на минуту не явилось желания расспросить его об общих знакомых и происшедших за это время переменах и новостях. Он только крепко машинально пожал ему руку, когда Костров в числе прочих офицеров поздравил его с возвращением. Спиридову не только не хотелось говорить самому, но он только одного и опасался, чтобы другие не начали расспрашивать его; но, на его счастье, полковник Искандер-бек отличался молчаливостью и во всю дорогу не задал Петру Андреевичу ни одного вопроса.

По мере того как Спиридов приближался к видневшейся вдали крепости, слабость его все усиливалась, голова кружилась, самого его бросало то в жар, то в холод, и по временам он на мгновенье забывался, инстинктивно хватаясь за гриву коня. Не было сомнения в том, что он серьезно заболел. Болезнь эта являлась, очевидно, последствием сильного нервного волнения, испытанного им в течение последней недели, предшествовавшей освобождению, в продолжение которой он ничего не ел и почти не спал, ибо стоило ему только на минуту забыться, как им завладевали тяжелые сновидения. То ему снилось, будто он только что попал в плен, и горцы влекут его в горы, осыпая ударами и подвергая всяческим унижениям; то ему грезилась гундыня, умирающий Назимов и слышался его страшный, хриплый шепот; то, как живые, вставали перед ним лица Арбузова и Петюни. Взволнованный, испуганный, обливаясь холодным потом, Спиридов просыпался и уже долго не мог заснуть.

Он лежал с открытыми глазами, тревожимый тяжелыми сомнениями и страхом.

"А что, если почему-нибудь размен не состоится? — думал он, холодея от ужаса. — Произойдет непредвиденная задержка, предъявятся новые требования?.. Вдруг сын Наджав-бека умрет в дороге, старик не поверит, а если ему покажут труп, он вместо возвращения сына предъявит новые требования. Переговоры затянутся, опять явится необходимость снестись с Петербургом… Опять убийственно медленно потянется время…"

Спиридов инстинктивно чувствовал, что, если это случится, он не выдержит и с ним произойдет что-нибудь ужасное…

Днем, при ярком солнечном свете, тревоги Петра Андреевича немного утихали, давая место бодрой надежде на счастливый исход последних переговоров; но с приближением ночи они, как сказочные упыри, выползали из своих нор и принимались сосать его сердце. Неизвестно, что бы случилось со Спиридовым, если бы такое напряженное состояние продолжалось еще неделю, но и теперь он чувствовал себя совершенно больным.

Едва держась на лошади, почти не видя ничего из происходившего вокруг него, никого не узнавая, с пылающей головой и померкшим взглядом, подъехал Спиридов к дому коменданта крепости Угрюмой, где, как его предупреждав и, ему была приготовлена комната, и, остановив коня, тяжело сполз с седла Последним впечатлением, врезавшимся в его мозг, было широкое, бородатое, несколько изумленное лицо казака, подхватившего его под руки; в то же мгновенье все завертелось перед ним, слилось в одну нестройную картину, в висках застучало, во рту сделалось горькогорько, до того горько, что все лицо его сморщилось, и он потерял сознание.

XXI

Всякий раз, когда Спиридов приходил в себя, его глазам представлялась одна и та же картина: небольшая комната с низким бревенчатым потолком и голыми стенами скупо освещена сальной свечой, помещенной в глиняной чашке, наполненной водой. Около изголовья кровати, на которой лежит Петр Андреевич, виднеется угол белого деревянного стола, на котором стоит оловянная кружка и целый ряд пузырьков и склянок, частью пустых, частью наполненных жидкостями разных оттенков. Прямо против кровати в полумраке неясным силуэтом темнеет ширма, за нею виднеется конец скамьи, на которой креп ко спит полураздетый солдат. Его, впрочем, не видно, торчат только босые ноги в татарских чустах да нижний край шаровар, но Спиридов почему-то знает, что это солдат, и именно солдат-фельдшер. Почему он знает — неизвестно; впрочем, он и не старается уяснить себе. Он лежит с открытыми глазами и с ту пым удивлением и каким-то затаенным страхом медленно обводит глазами потолок, стены, ширму, босые ноги фельдшера, стол и бегающих по полу тараканов. Он старается понять, где он находится и зачем лежит в этой угрюмой комнате, что с ним такое, для чего стоят на столе разнокалиберные склянки и спит за ширмами фельдшер; но, по мере того как мысль его начинает работать, им постепенно овладевает какое-то необъяснимое беспокойство, в голове сверлит ноющая, досадная боль, сердце болезненно замирает и свинцовая тяжесть ложится на грудь, придавливает все его существо, и затем все снова заволакивается туманом. Он словно проваливается в какую-то зияющую про пасть, где наступает для него небытие…

Прошло более недели.

Спиридов открыл глаза. Яркие лучи солнца, пробиваясь сквозь закрашенное белою краскою окно, на подняли комнату мягким, приятным для глаз светом. Стол с кружкой и склянками на нем и ширмы стояли на своем месте, но теперь они были видны вполне ясно, и в них не было ничего фантастического. Ширмы были как ширмы: красного дерева, обтянутые зеле ной материей в мелкую складочку и сильно потертые. За ними желтел конец придвинутой к стене широкой скамейки, но теперь на ней не виднелось ничьих босых ног, она была пуста. Подле стола стояло два табурета, далее в углу помещался медный таз с кувшином, предназначенные, очевидно, для умыванья.