На старой мельнице

Дядя Гриша, узнав, что тётка Лиза зачастила к ним в дом, однажды пришёл и сказал матери:

– Гони в три шеи эту чёрную ворону… Сектантка она.

– А тебе-то что?

Дядя Гриша посмотрел на Митьку и сказал:

– Не хочу, чтобы мальчишка попал в это болото. Засосёт.

– Не засосёт, – сказал Митька.

Мать как-то странно посмотрела тёмными потухшими глазами сначала на Митьку, потом на дядю Гришу и молча отвернулась.

– Мам, правду говорит дядя Гриша – гони её, Голова­стика! – сказал Митька. – Противная она. Свечками за версту от неё разит.

– Глупый, – вздохнула мать.

Когда дядя Гриша ушёл, она подошла к Митьке, обняла и стала целовать его в лоб, нос, глаза.

– Мам, чего ты? – Митькин голос задрожал. – Брось, мам, я не маленький.

– Митенька, родненький, – всхлипывала мать, – один ты у меня остался… Тётка Лиза говорит, если не будем богу молиться, то и тебя я потеряю… Тогда сразу головой в омут.

– Да не потеряюсь я! – уговаривал Митька. – Хочешь, дров наколю? i

– Чует моё сердце – потеряю я тебя.

– «Потеряю, потеряю»! – рассердился Митька. – Что я, иголка?

Он высвободился из рук матери и отправился во двор колоть дрова.

Тётка Лиза продолжала ходить.

Митька любил делать уроки на подоконнике и поэтому всегда первый видел Головастика. Сначала над кустами появлялась её огромная круглая голова с крошечным личиком, а потом всё остальное.

– Ползё-ёт Головастик, – бурчал он.

– Митя! – хмурилась мать. – Гляди…

Обе в чёрных платках, низко надвинутых на глаза, они подолгу сидели за столом и о чём-то непонятном разговаривали. Митька решал на своём подоконнике задачки. Иногда он ловил на себе долгие пытливые взгляды женщин. Хмурил густые чёрные брови, захлопывал задачник и уходил.

Возвратившись из школы, он застал мать в необычной позе. Она стояла на коленях, глядела в угол и что-то шептала. Из бокового окна в избу сочился бледный свет, и лицо матери показалось Митьке синим и страшным.

– Ты чего, мам? – удивился он. И, уронив портфель на пол, схватил её за руку.

– Митька! – не своим голосом закричала мать. – Отойди! – Голос у неё сорвался, в горле захрипело.

– Может, за доктором? – растерянно пробормотал Митька.

– Я святую молитву творю, а ты меня за руки хва­таешь! Никогда не смей, слышишь? Ведь я с богом разгова­ривала…

– Бога не бывает, – сказал Митька. – Его старухи выдумали.

– Отец тоже так говорил, а бог взял да и… – Мать всхлипнула, на глазах заблестели слёзы. Она сгорбилась и отвернулась.

– И вовсе не бог… а молния, – тихо сказал Митька и почувствовал, что глазам стало горячо, в носу защекотало.

Мать сдёрнула с головы платок, скомкала и, застонав, уткнулась в него лицом. Тяжёлая пружинистая коса сползла на плечо и медленно развернулась.

Митька шагнул к матери. Ему хотелось погладить её вздрагивающее плечо, дотронуться щекой до волос, но вместо этого сказал:

– Жили ведь без бога… Это всё Головастик!

– Не крещённый ты, сынок.

– Пускай.

– Бог долго ждёт, да больно бьёт,

– Никто бога не видел, даже дед Андрон. Я спрашивал.

– Есть бог. Он вездесущ.

– Головастик набрехала!

Мать ничего не ответила. Она смотрела поверх Митькиной головы в тёмный угол. До смерти мужа Марфа Ивановна не думала о боге. Есть он или нет, – её это не волновало. От своей матери, умершей семь лет назад, она много слышала о боге, о «том свете», где есть рай и ад. В нижнем ящике комода старуха бережно хранила своё «смертное»: холщовое чистое бельё и чёрные на коже тапочки. Садясь за стол, она крестила лоб, перед сном долго стояла на коленях, стукалась лбом о крашеные половицы. Муж досадливо морщился, наблюдая эту сцену, но старуху не трогал. «Пускай, если нравится, бьёт шишки на лбу, – говорил он. – Её теперь не перевоспитаешь...» Умерла старуха тихо, незаметно, будто свечка погасла. И на сморщенном лице её застыла чуть заметная мёртвая улыбка. «Светлый лик-то у Анисьи, – шептались на похоронах старухи. – Видно, душа её прямёхонько в рай светлый отлетела…»

Однажды, когда Митька был в школе, тётка Лиза пришла к матери не одна. Привела брата Егора. А потом подошли ещё несколько незнакомых человек. Тихий, ласковый, брат Егор долго и убедительно рассказывал о том, как суетна на грешной земле жизнь и что счастье человека в его вере. И все пели душевные песни. Ушли братья и сёстры, а Митькина мать вдруг почувствовала, будто легче стало на сердце и чёрная тоска вроде бы поутихла.

Шевельнётся сомнение, а тётка Лиза тут как тут. Придёт, сядет напротив и… уже верится Митькиной матери, что есть на небесах бог. И если не будет она молиться, то и сына лишится, как мужа…

– Митя, родной! – мать, словно слепая, протянула руки и, обхватив узкие Митькины плечи, рванула к себе, крепко прижала. Булавка, блестевшая на её кофте, черкнула по лбу, но мальчик смолчал.

– Есть бог! – горячо зашептала мать. – Митенька, папка не дал тебя маленького… Есть тут один хороший человек. Он окрестит.

Митька отчаянно завертел головой, вырвался и, отскочив к порогу, крикнул:

– Не буду креститься! Пусть только Головастик ко мне сунется, – худо будет!

– Митя!

Он изо всей силы захлопнул за собой дверь и в сенях налетел на тётку Лизу.

– Тьфу, нечистая сила! – отшатнулась та. – Носит тебя, окаянного…

– Попробуй меня крестить, – выпалил Митька. – Из рогатки – так и знай – прямо в глаз пальну!

– В тебя бес вселился, – перекрестилась тётка Лиза. И, выскочив на крыльцо, затрясла своей огромной головой: – И думать не смей про рогатку! В поселковый заявлю… милиционеру!

Митька напрямик по картофельному полю побрёл к речке. Перемахнул через жидкий прутяной плетень и сразу затерялся в зарослях речного камыша. Длинные, острые, как сабли, листья качались перед самыми глазами, нацеливались полоснуть Митьку по лицу, но он осторожно отводил их руками. Зато шершавая осока так и впивалась в голые ноги. Пробираясь к реке, Митька всё явственнее слышал успокаивающий шум воды. Возле камней вода рокотала, сердилась, а у берегов всхлипывала, чмокала. Река блеснула из-за камышей воронёной сталью. Большой облизанный водой камень-валун лежал у самого берега. С одной стороны он густо оброс зелёным курчавым мхом. Спугнув с валуна тоненьких пучеглазых стрекозок, Митька с разбега прыгнул, лёг животом на тёплый бок камня и стал смотреть в воду.

Вокруг валуна сновали смешные водяные пауки. Длинноногие, они быстрыми скачками передвигались по воде, как по асфальту. На красном берёзовом листе, будто на плоту, важно проплыл изумрудный кузнечик. Синяя стрекоза попыталась было присоединиться, но кузнечик бесцеремонно спихнул её длинной тонкой ногой.

Тихо на реке. Ухо привыкает к вечному равномерному движению воды и перестаёт его слышать. На одном берегу стоят сосны, на другом – берёзы. Стоят не шелохнутся.

Где-то за мельницей тукает дятел. В гуще камыша ворочается, стрекочет, звенит мелкая прибрежная живность.