На Свободе . Беседы у микрофона. 1972-1979
Шрифт:
Лишь один краешек ее, самый краешек, я понимаю. Неправильное изображение государственных границ СССР. Тут злая логика есть. Вот возьмите любую туристическую карту Черноморского побережья, вообще любую карту, где есть город Батуми, и попытайтесь по масштабу определить расстояние от Батуми до границ. Получится километров шесть, ну от силы десять. Неправда. Около двадцати пяти.
Однажды черт занес меня по батумскому пляжу слишком далеко, и меня схватили пограничники. Проконвоировав километров пять, привели на заставу, за которой, похоже, была граница. После тщательной проверки доставили обратно в Батуми, но лишь гораздо позже я узнал, что то была не граница, а фальш-граница, не застава, а фальш-застава, и не пограничники, а, собственно, фальш-пограничники. Километрах в шести от Батуми устроена действительно как бы граница и все как по-настоящему. Но дальше простираются еще семнадцать километров советской территории, и уж там, дальше, действительно настоящая
Так что искажение на карте границ для запутывания своих же пытающихся бежать — в этом логика есть, даже есть, если хотите, определенное — такое носорожье — остроумие. Да, остроумие, конечно, но со станцией Свинской-то как быть? От которой хоть месяц скачи, ни до какой границы не доскачешь? Тут не то что носорожьего, тут и птеродактильего остроумия вроде нет.
Далее, города, которых нет на карте, не те, из броских заголовков «Комсомольской правды», нововыстроенные, которых еще нет на карте, а существующие десятки лет, секретные, номерные, города-привидения. Они прекрасно известны всему свету, от Пентагона до контрразведки Саудовской Аравии, однако в самом СССР они — страшная тайна. Об этом чудесно написано в книге Владимирова «Россия без прикрас и умолчаний», изданной на Западе: «На берегу полноводной таежной реки, в окружении великанов-сосен, лиственниц, пихт и кедров вот уже двадцать лет стоит прекрасный город, не обозначенный ни на одной географической карте. Этот город, куда более комфортабельный, чем сама Москва, не имеет даже названия — только номер». Живя еще в СССР и будучи сотрудником журнала «Знание — сила», Владимиров побывал в этом городе-призраке, разговаривал с учеными, работающими в нем, и в его пересказе они выглядят довольно неглупыми людьми.
Он не задал им вопроса, который на его месте и я бы, вероятно, не додумался задать. Такой вопрос может возникнуть у человека, вероятно только подышавшего свободой, как говорится, как бы опомнившегося, как бы немного пришедшего в себя. Такой вопрос: не чувствуют ли они, эти блестящие, эти умные ученые, всей… нет, не нелепости, не комичности, а — оскорбительности положения, в котором они, не без своего, естественно, согласия, обречены прожить свою — одну, единственную жизнь?
Да, и для станции Свинской оскорбительно, что картографическое-географическое общество КГБ обращается с ней так по-свински, и для блестящего ученого-атомщика оскорбительно, что он, в сущности, хотя и покупает ананас в спецмагазине спецгорода по системе спецснабжения, но он при этом — как бы несуществующий призрак. Для всего земного мира он — не индивидуальность, не личность, не имя, а некий Икс, не существующий в городе-призраке «Номер». Несуществовавший, он даже обречен быть похороненным на несуществующем кладбище этого несуществующего города. Рассекретят потом одного Королева, главного конструктора, а его, неудачливого, даже тут и после смерти не рассекретят. Не будет такого, как нет и не было, не было ничего. Это страшно грустно. И это, да, оскорбительно. Особенно в свете того, что день и ночь в небе «серебряной лодочкой» американский спутник плывет и все себе на карточку снимает. Кого запутали, пошто надели дурацкие колпаки, эти балахоны привидений, и на Свинскую и на академиков? Отыскивая сейчас место в книге Владимирова об этом городе, я взял ее с полки, открыл и увидел, что, оказывается, делал на полях пометки, когда читал ее впервые, еще года четыре тому назад. Напротив главы четвертой под названием «Опасная наука», где и описан этот город-призрак, стоит мое замечание, о котором я совсем забыл, но написано явно моей рукой: «Я бы повесился в этом городе».
Вероятно, от тоски? От оскорбления? От несуществования?
Однажды, будучи гораздо помоложе, я как-то раз зимой «учудил». На лыжах любил я ходить на длинные дистанции. Как-то мимоходом купил в «Спорттоварах» светящийся компас — и вдруг с таким мальчишеским озорством подумал: «А вот сумею я пройти в одну ночь по азимуту тридцать пять километров от Киева до деревни Литвиновка?» Определил я по карте прямую: Пуща-Водица, дальше леса, леса и только по пути одна замерзшая речка Ирпень. Доехал трамваем до Пущи-Водицы и пошел через леса в ночь на лыжах. Изматывали глухие чащи, думалось о волках, но вдруг — о чудо! — неведомая, крепко убитая, точно, точно в моем направлении дорога. Такой по карте совершенно не предвиделось, я лихо заскользил по ней, как ветер, и вдруг панически затормозил, чуть не упал: дорога вела в концлагерь — колючие проволоки, вышки, прожектора. Ох и крюку же пришлось дать из-за этого сияющего лагеря, потом вносить поправки в свой азимут, поэтому я не понял, почему вышел не на деревню Литвиновка, а на деревню Рыкунь, добрых километров семь правее, лагерь ли меня так сбил, или на карте по стратегическим соображениям деревня Рыкунь обозначена как Литвиновка? Тогда это меня
совершенно не удивило. Это я сейчас удивляюсь.16 февраля 1974 г.
Комплекс пленного
Существует термин «комплекс пленного». На войне случается, что иногда даже весьма отважный солдат, попав в плен, через несколько дней, а то и через несколько часов оказывается полностью подавленным комплексом пленного.
Словно и не было вчерашнего энергичного, находчивого, агрессивного воина и забияки: глаза у него потухли, руки повисли, как неживые, плечи сгорбились, а в лице и всей наружности — апатия.
Я помню, как во время войны говорили: не «ведут пленных», а «пленных гонят». Пленные — это не группа энергичных людей. Пленные — это стадо.
Не знаю, изучают ли где-нибудь в военных академиях это явление всерьез, отражено ли оно в каких-нибудь руководствах по управлению пленными людскими массами, но во всяком случае те, кто берет в плен и управляет плененными, знают его практически.
Причем любопытно, что сами удачливые победители, такие безгранично властвующие над стадом пленных, такие бравые диктаторы, садисты и охальники, на поверку оказываются (перевернись вдруг события и попади они сами в плен) наиболее быстро впадающими в комплекс пленного.
Наряду с исключениями, только подтверждающими правило, тому есть тысячи и тысячи примеров. Какой-нибудь эсэсовский штурмбаннфюрер, бывший вчера начальником концлагеря смерти, разряжавший пистолет в людские затылки с простой деловитостью прихлопывания хлопушкой мух, — бог и царь, властитель жизни и смерти, теоретик и ледяной кристалл силы, отваги, решения — вдруг попав сам в разряд пленных, терял человеческий облик с особой скоростью, опускался особенно низко, до состояния червя, или «шакала», как заключенные называют таких в советских лагерях. Кто читал «Один день Ивана Денисовича», безусловно, запомнил «шакала» Фетюкова, который был крупным советским тузом когда-то, богом и громовержцем — не подступись! А в лагере оказался самым жалким, до гнуси ничтожным пресмыкающимся, шакалящим двуногим, первым кандидатом в трупы.
А те, такие грозные, теоретики и практики массового террора в революцию и после нее, одним росчерком пера подмахивавшие смертные приговоры сотням и тысячам, — когда пришла пора на них, оказывались ничтожествами, блеющими от страха, с первого же момента во всем признающимися, сыплющими всех и вся, лишь бы продлить существование своей шкуры, шакалящими хлебную корку, лижущими миски и ворующими у соседа окурок.
Так умозрительно иногда жаль, что мы не знаем в подробностях любопытных последних недель, дней и минут, скажем, таких великих героев, как Ягода, Ежов, тот же Берия. Отнюдь не для щекотания мстительного чувства, а именно — для интереса. Хотя, наверное, и от некоторой мстительности трудно удержаться любому человеку, которому ничто человеческое не чуждо.
Даже Солженицын в одном месте «Архипелага ГУЛАГ» признается, что не может удержаться от несколько нехристианского все же чувства, представляя себе, как по заплеванному полу лезет на свое место под нарами бывший великий прокурор республики, организатор всех вопиющих, диких процессов еще при Ленине, изобретатель показательных процессов при Сталине товарищ Крыленко, затем по логике советского террора сам же оказавшийся врагом народа и пущенный в расход. Мало сохранилось о нем, всего лишь моментальный кадр, деталь. Процитирую это место из Солженицына:
Иванов-Разумник пишет, что в 1938 г. он сидел с Крыленко в одной камере в Бутырках, и место Крыленко было под нарами. Я очень живо это себе представляю (сам лазил): там такие низкие нары, что только по-пластунски можно подползти по грязному асфальтовому полу, но новичок сразу никак не приноровится и ползет на карачках. Голову-то он подсунет, а выпяченный зад так и остаётся снаружи. Я думаю, верховному прокурору было особенно трудно приноровиться, и его еще не исхудавший зад подолгу торчал во славу советской юстиции. Грешный человек, со злорадством представляю этот застрявший зад, и во все долгое описание этих процессов он меня как-то успокаивает.
Конец цитаты. Неплохо, а?
А почему бы в воображении не схулиганить? А могли бы вы, например, представить, что сломайся в машине какой-либо винтик — и под нары вот этаким образом пополз бы, скажем, сам товарищ Сталин? Вы подумайте. Можете себе представить? Я могу, очень просто, очень выпукло и ярко, объемно это могу себе представить.
Могу себе представить громкий показательный судебный процесс под председательством, ну, скажем, Бухарина, на котором Иосиф Сталин признается, что был агентом международного империализма. Врага народа Сталина-Джугашвили — к расстрелу. Демонстрации и восторженные кличи масс. Слова в песнях на ближайшие десятилетия такие: «Бухарин — наша слава боевая, Бухарин — нашей юности полет. С песнями борясь и побеждая — за Бухариным народ идет!» Даже вполне складно. Вместо Царицына — Бухаринград, Волго-Донской канал имени Бухарина. Почему нет? Почему — нет?!