На тихой Сороти
Шрифт:
— Не обезьянничай!
Когда к Святой горе подъехали ближе, сквозь сочную кружевную зелень я мельком разглядела синие купола Успенского собора, белые приземистые его стены да кусок каменной лестницы за монастырской оградой. А могилы Пушкина не увидела. И ничего больше не увидела сквозь сплошную светло-зеленую стену буйного хмеля.
Точно прочитав мои мысли, мама сказала:
— Мы сюда придем. Непременно.
Впереди на холмах в утренних лучах солнца купался поселок Пушкинские Горы — зеленый, нарядный, яркий, как на переводной картинке.
Мы с дороги обедали
Тоня, отобедав раньше всех, встала из-за ящика-стола и сказала:
— В доме хоть шаром покати. Сбегаю на базар.— Она освободила большую плетеную кошелку и ушла.
Мама, прихлёбывая чай из стакана, курила и слушала степенного деда Козлова. Галька устраивала на подоконнике кукольную спальню. Вадька, воспользовавшись случаем, в пятый раз запускал в сахарницу лапу. А я сидела надутая. Глядела на потное лицо деда Козлова, на его заскорузлую, раскоряченную ладонь, на которой, как приклеенное, держалось голубое блюдце. И дулась. Не на деда. На Тоню. Зачем не велела никуда без спросу ходить. А мне очень хотелось сбегать к монастырю, на Святую гору. И на озеро, мимо которого проезжали. Не купаться. Просто так. Поглядеть. И это нельзя. Сиди дома, как в городе сидела. А я-то думала, мечтала!.. И все напрасно.
Дед Козлов пил десятый стакан и все вел с мамой нескончаемый, не совсем понятный для меня разговор.
— Ты, Настя Митревна, по первости с колхозом-то не наседай. С оглядкой надо. Мужик у нас вольный, нахратый — куды там!.. Всяк сам себе хозяин. Кулачьё опять же воду мутит. Их в Сибирь да в Соловки. А они в бега да за обрезы. Учителя Григория Михайловича по осени порешили. С ног мильтоны сбились, а по сю пору душегубов так и не нашли. Тоже все в колхозы скликал. Гудит деревня, что твой улей. Что ни день — сходка, крик да шум, а то и драки. Так-то, Настя Митревна, душа разлюбезная.
Слушает мама. Курит. Задумчиво пускает колечки дыма. Расспрашивает:
Вы-то, Василий Петрович, сами как? За колхоз или против?
Не во мне закавыка, Настя Митревна. Какой теперь с меня хозяин к лешему? В поле обсевок. Как схоронил старуху, все сыновьям оставил. Веришь ли, надоели. Получили земли вволю — ну чисто взбесились: перегрызлись, передрались, пересудились. Стыдобушка. Это свои-то родные-кровные. А ты чужих хочешь вместях заставить жить. Кинул я им все: подавитесь! Вот в исполкоме теперь кучером служу. В тепле да при деле. Сыт, не бит. А они как хотят. Своим умом богаты. А коли б дело меня касалось, то я так тебе скажу, Настя Митревна. В колхоз войти не напасть, да как бы потом не пропасть. Поглядеть бы со стороны! как оно получается, а потом уж и робенка об пол...
— Нет, любезный Василий Петрович, это нам не годится — со стороны. Если бы все так думали...
— Зачем все? Не все. Беднота в колхоз пойдет. Куда ж податься?.. А вот середняцок покряхтит, почешется...
Возвратилась
с базара Тоня. Ее тяжелую кошелку с покупками принес какой-то дюжий мужик в женском зимнем пальто нараспашку. Лисий облезлый воротник весь в репьях.— Это Федя Погореловский,— сказала Тоня. — Он мне помог.
Мама и бровью не повела. Позвала босяка, как знакомого:
— Садись, Федя, к столу.
Федя нерешительно топтался у порога. Босые ноги как гусиные лапы — красные, грязные, в трещинах. Тоня сказала:
Ну что же ты? Снимай пальто. Супу налью. Поешь.
Никак не можно,— просипел босяк. — Дыхательство болит...
Дед Козлов незаметно подмигнул Тоне, постучал себя пальцем по лбу. Тоже позвал:
Чего уж там, Федор. Садись. В пальтухе садись. Твоя-то женка поди с утра нарезалась. Голодный ить ходишь.
Федь-ка! Федь-ка! — раздался за окном визгливый женский голос.
Федька-босяк вздрогнул всем своим большим телом и втянул голову в плечи.
— Во!—сказал дед Козлов. — Легок шишок на помине. Тарантасиха евонная во весь рот зепает. Найдет — отволтузит. Ну и короста! Заездила бедолагу. Да садись, тебе говорят!
Неожиданный гость нерешительно уселся на кругляш и принял от Тони тарелку. Руки его тряслись, суп лился через край. Он с такой жадностью набросился на еду, что мама сказала:
Тоня, дай ему еще чего-нибудь...
Федь-ка! Па-ра-зит!.. Ужо погоди!..
Я выглянула в окно и расхохоталась. Стоит под каштаном круглая краснорожая баба. Руки в боки. И глядит на окна нашей квартиры. Вылитая пивная бочка на свиных ножках. Нос как пятачок. Глаза — луковицы. Капот засаленный. Никогда я таких не видела.
— Федька! Черт!..
Чего ты лаешься? — спросила я бабу. — Нету у нас Федьки.
А не врешь? — Баба погрозила мне коротким пальцем. — Гляди у меня!..
Зина, отойди от окна! — приказала мама. — И почему ты так разговариваешь с незнакомой женщиной? Разве тебя не учили, что всем взрослым надо говорить «вы»? Ведь ты же школьница. Стыдись!
Я опять надулась. Не люблю, когда отчитывают, да еще при всех. Заступился ласковый дед Козлов:
— Э, полно, Настя Митревна. Какая ж она женщина? Да это сатана в юбке, истинное слово, сатана!
Вадька опять подбирался к сахарнице, где еще оставалось несколько кусочков сахару. Тоня погрозила ему пальцем:
— Дорвался? И чего трешься между взрослыми? Шел бы во двор. Погуляй около дома.
Я обиделась:
Ему небось можно, а мне нельзя?
И тебе можно,— смилостивилась Товя.— Но только со двора никуда. Ни шагу!
Вышла я на улицу. Поглядела со стороны на свой дом. Старый-престарый, некрасивый и пузатый, как комод. Доски обшивки над вторым этажом рассохлись и выпирают наружу, как серые тощие ребра. Окна косые. Печные трубы на ржавой крыше съехали набекрень: одна вправо, другая влево.
Шумно в доме. Слово скажешь — гул идет по всем углам. Дверь хлопнет — как пушка выстрелит. А народу в доме — и не сосчитать. Не молчат же люди — разговаривают. Вот и нет ни минуты тишины. И кажется мне, что это не дом, а корабль, натужно гудящий на сизых волнах.