На узкой лестнице (Рассказы и повести)

А времена все-таки меняются! Сейчас это тебе не четыре года назад, когда Ермолай Емельянович только раскручивал свое дело. Вот тогда-то он задыхался, потому что всегда чего-нибудь не хватало. Недостающий кусочек текстурной бумаги или какая-нибудь там рояльная петля вгоняли в такую панику, что прошибал холодный пот. Просыпался утром, и первая мысль: где достать.

Но в любом тупике, даже самом глухом, хоть крохотная щелка, но все же есть. Один приятель познакомил Ермолая Емельяновича с Викентием. Викентий кое-что мог, но далеко не все. Все мог Арнольд Серафимович, с которым свел Ермолая Емельяновича Викентий. За просто так, за бутылку коньяку «Белый аист». А тот мог все. Тот работал главным снабженцем в организации с суровым названием: «Рембытмебель». А вот ему-то Ермолай Емельянович подарил, оторвав от сердца, девятитомник Бунина. Больше подарить было нечего, чтобы это выглядело достойно. Подношение сильно разволновало душу снабженца.

— Давно хочу взяться за Бунина, — сказал он, — да все руки не доходят.

С момента произнесения этой фразы Ермолаю Емельяновичу стало смешно, что когда-то он всерьез переживал за «текстурку», за какие-то там рояльные петли.

Сегодня был день, свободный от студии, и, несмотря на приезд Богдана, Ермолай Емельянович провел его в мастерской. Впрочем, если быть точным — Богдан приехал поздно вечером накануне. А утром ушел навещать знакомых. И Ермолай Емельянович не мог допустить, чтобы пропал четверг — самый трудный, между прочим, день недели, и значился он «распиловочным».

Гонял ли ветер по асфальту желтые листья, лил ли дождь, крутила ли пурга, а Ермолай Емельянович, скушав кусок мяса и запив его крепким чаем, приходил в свою столярку и доставал с полки самую большую ножовку.

Широкое полотно ножовки обрывалось тупым углом, зубья ее были остры, рукоять была аккуратно обшита мягкой тканью, чтобы не набивала мозолей.

У стены стояли древесностружечные плиты; широкие бока их (две тысячи миллиметров на три тысячи миллиметров) блестели и расцветкой напоминали мрамор.

Ермолай Емельянович готовил карандаш, рулетку, разворачивал чертеж и закатывал рукава рубашки.

К большой неподъемной плите он подступал деловито, как муравей. Он ухватывал шершавые бока, переставлял одну сторону, другую, заваливал плиту на приготовленные табуретки и размечал.

Пилить он начинал медленно, сосредоточенно: тяжкий «распиловочный» день был еще впереди — вот так же, наверное, хирург рассчитывает силы в начале операции.

Ермолай Емельянович пилил, и чем глубже затягивало его это занятие, тем спокойней и естественней он мыслями уходил в прошлое.

Уже сколько времени, под вжиканье пилы, отравляясь в тесном помещении едкими летучими лаками, вдыхая тонкую, невидимую без солнечного луча пыль, он думал, что прошедшие годы составляют другую жизнь, какую-то иную эпоху.

Почти невероятным кажется сейчас, что когда-то Ермолай Емельянович считался человеком, неприспособленным к жизни. Да, да, все говорили, что он не от мира сего; и не особая дирижерская талантливость, как думает он теперь, была причиной тому, а жуткая постоянная рассеянность, забывчивость, вечная во всем путаница. А это часто воспринимается как неизбежный довесок даровитого человека.

А сейчас — хитрить нечего. Нечего себя тешить. Отвалила бы что мать-природа, так не пыль глотал бы сейчас, а сидел где-нибудь в президиуме или на «Огоньке» в Останкине.

Многое было в той, другой жизни: и аплодисменты, переходящие в овацию, и девицы у служебного входа, и все прочее… Как отнестись, формально — за ту жизнь не совестно, силы тратились не впустую. Хор — это не пустяк, это очень серьезно! Это самостоятельный живой организм, и ты обязан чувствовать каждую клетку его. Чувствовать… не то слово — управлять, подчинять своей воле, чтобы каждое движение твоей руки давало жизнь, было подобно глотку кислорода. И это рождало гармонию. Но давно уже почувствовал Ермолай Емельянович — какой-то винтик все-таки не срабатывал в общем механизме. А какой — нащупать не удавалось. Казалось бы, мелочь, но из-за нее Ермолай Емельянович всегда жил одним днем. Жизнь не приносила полного счастья и спокойствия: висел над ним дамоклов меч собственной неполноценности. Сердце сжималось от дурного предчувствия — как будто завтра он не сможет делать сегодняшнее. И тогда слабели колени.

Ермолай Емельянович психовал, путал часы репетиций. То лезла из него неожиданная грубость, несвойственная ему хамовитость, то вдруг преображался и елейным голосом пытался каждого обласкать комплиментом. Можно было поставить такой диагноз: душевное состояние зрелого человека, Ермолая Емельяновича, напоминало отроческое, с еще не перебродившими силами, которые с возрастом должны уравновешивать друг друга. Очень позднее созревание! Однако это Ермолая Емельяновича не очень огорчало. Убеленный сединами, он все еще верил: чем дольше созревание, тем длиннее должна быть жизнь. В природе ничего не бывает просто так, каждый человек сотворяется поштучно…

Оксана работала в драмтеатре, но на незначительных ролях. Поэтому она довольно терпеливо ждала от мужа творческих подвигов. И он, естественно, старался. Несмотря на рассеянность и неровность характера, вызывавшие насмешки коллег, он был неплохим хормейстером, хотя выбиться в лучшие никак не удавалось. Перед уходом на пенсию ему присвоили заслуженного работника культуры, но имя сему товариществу — легион. Когда он узнал о присвоении звания, то сказал, усмехнувшись: «Мы — молоко, но без нас не бывает сливок». Догадывался Ермолай Емельянович и еще об одной мелочи: в творческой жизни очень важно умение носить и преподносить себя. И еще — уметь соглашаться, но не сразу, значительно помолчав, подумав, повозражав даже. Ни того, ни другого Ермолай Емельянович не умел. Но умельцам — завидовал.

С появлением Богдана все еще более усложнилось, стали находить на Ермолая Емельяновича странные, тревожные состояния. Временами ему казалось, что окружающие думают, шепчутся, говорят только о нем. Умом-то он понимал, что это абсурд: у каждого и без того полно своих забот. Но сердце-то не убедишь, сжимается от дурного предчувствия, и все тут… Депрессии обычно начинались, когда кончались деньги. Так это было неприятно, что сразу думалось — никогда по-настоящему не выправится положение. Вспоминались известные слова: бедность так же унижает человека, как и чрезмерное богатство. Ермолай Емельянович ничего не мог сказать насчет чрезмерного богатства, но насчет бедности — это точно! Ермолай Емельянович почти физически ощущал, как складывались крылья, и он падал на землю и превращался в червяка, жалкого и беззащитного, вылезшего по глупости своей после дождя на поверхность.

Попробовал подрабатывать на радио, на телевидении, но все это было не то — суета и мельчание. Сшибать трешницы — последнее дело. Он стал завидовать рабочим: ясное, ничем не омраченное бытие.

В один из грустных дней, когда все не ладилось и валилось из рук, он сказал жене:

— Слушай, Оксана, а не начать ли мне подрабатывать каким-нибудь еще способом? Их же миллион… Чего пожимаешь плечами, ты хоть газеты читаешь?

— Читаю, любезный друже. — Оксана, увлеченная шитьем, даже не взглянула на него. Она часто берется за иголку, все что-то шьет, перешивает, подгоняет и находит в этом удовольствие. А Ермолаю Емельяновичу приятно наблюдать за ней издали. Домашним уютом, вековым и неистребимым пока веет от этого занятия. Женщина склонилась над шитьем! Что может быть прекрасней!

Оксана пробовала шить по заказам на дому. И получать за это деньги. Вносить посильный вклад в бюджет семьи. Но тогда, несколько лет назад, женино предложение прямо-таки возмутило Ермолая Емельяновича. Он верил в свой последний шанс. Он сказал тогда, что жена в роли портнихи-надомницы — это падение.

И еще он сказал ей тогда:

— Не надо суетиться, дружок, лучше удели больше внимания сыну. Почитай ему лишнюю сказку. Твой заработок ничего не изменит. Знаешь, что летчики говорят на сей предмет? Пол-литра — не выпивка, тысяча метров — не высота, майор — не начальник, сто рублей — не деньги.