На внутреннем фронте. Всевеликое войско Донское (сборник)
Шрифт:
Дыбенко был на их стороне. Сам такой же шумный, он, казалось, не прочь был пристать к этой казачьей вольнице, которой на самого Ленина начихать.
Через полчаса меня попросили в другую комнату. Я пошел с Поповым и Чеботаревым. У дверей стояло два мальчика лет по 12, одетых в матросскую форму, с винтовками.
– Что, видно у большевиков солдат не стало, что они детей в матросы записали, – сказал Попов одному из них.
– Мы не дети, – басом ответил матрос и улыбнулся жалкой, бледной улыбкой.
В комнате классной дамы, посередине стоял небольшой столик и стул. Я
Наконец, пришел небольшой человек в помятом кителе с прапорщичьими погонами, фигура невзрачная, лицо темное, прокуренное. Мне он почему-то напомнил учителя истории захолустной гимназии. Я сидел, он остановился против меня. В дверях толпилось человек пять солдат в шинелях.
Это и был прапорщик Крыленко.
– Ваше превосходительство, – сказал он, – у нас несогласия с вашим комитетом. Мы договорились отпустить казаков на Дон с оружием, но пушки мы должны отобрать. Они нам нужны на фронте, и я прошу вас приказать артиллеристам сдать эти пушки.
– Это невозможно, – сказал я. – Артиллеристы никогда своих пушек не отдадут.
– Но, судите сами, здесь комитет V армии требует эти пушки, – сказал Крыленко. – Каково наше положение. Мы должны исполнить требование комитета V армии. Товарищи, пожалуйте сюда.
Солдаты, стоявшие у дверей, вошли в комнату, и с ними ворвался комитет 1-й Донской дивизии.
Начался жестокий спор, временами доходивший до ругательств, между казаками и солдатами.
– Живыми пушки не отдадим! – кричали казаки. – Бесчестья не потерпим. Как мы без пушек домой явимся! Да нас отцы не примут, жены смеяться будут.
В конце концов убедили, что пушки останутся за казаками. Комитеты, ругаясь, ушли. Мы остались опять с Крыленко.
– Скажите, ваше превосходительство, – обратился ко мне Крыленко, – вы не имеете сведений о Каледине? Правда, он под Москвой?
«А, вот оно что! – подумал я. – Вы еще не сильны. Мы еще не побеждены. Поборемся».
– Не знаю, – сказал я с многозначительным видом. – Каледин мой большой друг… Но я не думаю, чтобы у него были причины спешить сюда. Особенно если вы не тронете и хорошо обойдетесь с казаками.
Я знал, что на Дону Каледин едва держался и по личному опыту знал, что поднять казаков невозможно.
– Имейте в виду, прапорщик, – сказал я, – что вы обещали меня отпустить через час, а держите целые сутки. Это может возмутить казаков.
– Отпустить вас мы не можем, – как бы про себя сказал Крыленко, – но и держать вас здесь негде. У вас здесь нет кого-либо, у кого вы могли бы поселиться, пока выяснится ваше дело?
– У меня здесь есть квартира на Офицерской улице, – сказал я.
– Хорошо. Мы вас отправим на вашу квартиру, но раньше я поговорю с вашим начальником штаба.
Крыленко ушел с Поповым. Я отправил Чеботарева с автомобилем в Гатчину для того, чтобы моя жена переехала в Петроград. Вскоре вернулся Попов. Он широко улыбался.
– Вы знаете, зачем меня звали? – сказал он.
– Ну? – спросил я.
– Троцкий спрашивал меня, как отнеслись
бы вы, если бы правительство, то есть большевики, конечно, предложили бы вам какой-либо высокий пост.– Ну и что же вы ответили?
– Я сказал: пойдите предлагать сами, генерал вам в морду даст!
Я горячо пожал руку Попову. Милейшая личность был этот Попов. В самые тяжелые, критические минуты он не только не терял присутствия духа, но и не расставался со своим природным юмором. Он весь день нашего заключения в Смольном то издевался над Дыбенко, то изводил Тарасова-Родионова, то критиковал и смеялся над порядками Смольного института. Он и тут остался верен себе. О том, что мы играли нашими головами, мы не думали, мы давно считали, что дело наше кончено и что выйти отсюда, несмотря на все обещания, вряд ли удастся.
– Вы знаете, ваше превосходительство, – сказал мне Попов серьезно, – мне кажется, что дело еще не вполне проиграно. По всему тому, что мне говорил и о чем спрашивал Троцкий, они вас боятся. Они не уверены в победе. Эх! если бы казаки вели себя иначе…
Нас перевели в прежнее помещение, и о том, чтобы отправлять на квартиру, не было ни слова. Наступила ночь. Заключенные понемногу затихали, устраиваясь спать в самых неудобных позах, кто сидя, кто лежа на полу, кто на стульях, не раздеваясь, как спят на станции железной дороги в ожидании поезда; да каждый из них и ждал чего-то. Ведь они были приведены сюда только для допроса.
Наконец, в 11 часов вечера, к нам пришел Тарасов-Родионов.
– Пойдемте, господа, – сказал он.
Часовые хотели было нас задержать, но Тарасов сказал им что-то, и они пропустили.
В Смольном все та же суматоха. Так же одни озабоченно идут наверх, другие вниз, так же все полно вооруженными людьми, стучат приклады, гремит уроненная на каменной лестнице винтовка.
У выхода толпа матросов.
– Куда идете, товарищи?
Тарасов-Родионов начинает объяснять.
– По приказу Троцкого, – говорит он.
– Плевать нам на Троцкого. Приканчивать надо эту канитель, а не освобождать.
– Товарищи, постойте… Это самосуд!
– Ну да, своим-то судом правильнее и скорее.
Гуще и сильнее разгорелась перебранка между двумя партиями матросов. Объектом спора были мы с Поповым. Матросы не хотели выпускать своей добычи. Вдруг чья-то могучая широкая спина заслонила меня, какой-то гигант напер на меня, ловко притиснул к двери, открыл ее, и я, Попов и великан-красавец в бушлате Гвардейского экипажа и в черной фуражке с козырьком и офицерской кокардой втиснулся с нами в маленькую швейцарскую.
Перед нами красавец боцман, типичный представитель старого гвардейского экипажа. Такие боцмана были рулевыми на императорских вельботах. Сытый, холеный, могучий и красивый.
– Простите, ваше превосходительство, – сказал он, обращаясь ко мне, – но так вам много спокойнее будет. Я не сильно толкнул вас? Ребята ничего. Пошумят и разойдутся без вас. А то, как бы чего нехорошего не вышло. Темного народа много.
И действительно, шум и брань за дверьми стала стихать, наконец, и совсем прекратилась.