На всех фронтах

— Если на вас нападут советские истребители, не забудьте пароль: «Киржач». Поставьте фиксатор на волну взаимодействия, чтобы быстро переключиться.

Все кончилось тем, что майор тихонько сдвинул меня в сторону, провел одну линию, потом другую и произнес: «Остальное как у вас. Считайте!» — и он подвинул мне штурманскую линейку. Принятие части моего предложения несколько подбодрило меня. Верочка улыбнулась. Майор стоял позади меня, внимательно сверяя правильность учета магнитных склонений, промера расстояний. По общему времени полета выходило, что бензина будет в обрез, и я неуверенным голосом заметил:

— На неожиданности у нас не будет ни литра бензина. — Сказав это, я нерешительно посмотрел на майора.

Он, словно очнувшись, взглянул на расчет и отменил одну из своих поправок.

Взлет был коротким. Сделали горку и сразу стали набирать высоту. Я прилежно по нескольку раз сверял правильность поправок бортовых графиков курса, боясь получить замечание. Вскоре появилась прерывистая ленточка передовых окопов. Майор сделал несколько зигзагов вдоль фронта, не предусмотренных курсом и, резко снижаясь, пошел в сторону немецкого тыла. Я вертелся, как лещ на сковороде, боясь проворонить истребитель или какую-либо наземную цель.

На немецкой стороне шла размеренная прифронтовая жизнь. Изредка появлялись эшелоны крытых вагонов, в отдельных рощицах стояли какие-то части. Было видно, как солдаты запрягают лошадей, толпятся возле кухни. У меня мелькнула мысль: «А что, если стегануть из пулемета». Но тут майор оглянулся, в переговорном устройстве послышался его недовольный голос: «Не вздумайте стрелять!»

Под нами появился тяжело двигавшийся состав. Танки! Сердце учащенно забилось. Мы прошли над составом, потом вернулись обратно и полетели вдоль железнодорожного полотна почти на уровне крыш офицерских вагонов. Двадцать два танка, пять бронетранспортеров, один тягач «черт» и грузовые машины, заваленные ящиками. Танкисты сидели на платформах и радостно нам махали.

— Ответьте же им. Не сидите, как приклеенный, — послышался в наушниках голос майора.

Я сделал из кабины несколько вялых движений рукой. Мне бы сейчас не приветствовать, а шарахнуть по ним из пулеметов. Вот и остались бы эти танки без танкистов. Я включил рацию и вызвал Верочку. Короткая сводка цифр. Срочность данных была очевидна. Хотелось добавить еще что-нибудь по-русски, чтобы Верочка поняла, какая у меня душевная маета. Майор прибавил обороты, взял ручку на себя и, заложив глубокий вираж, пошел в сторону от железной дороги. Я спросил его, почему он так резко изменил курс. Он приказал выключить рацию и занудливым, ровным голосом отчеканил:

— Потрудитесь выполнять инструкции, передачи должны быть краткими, вы не на сцене.

Я молчал. Он был прав. Чуть выше нас прошла пара барражирующих «мессеров». Они свернули с курса и пошли в нашем направлении. Я доложил. Майор приказал «пробежать» по диапазону приема. Интуиция не обманула его. На волне взаимодействия «мессера» предупреждали нас о том, что в этом районе был замечен русский истребитель-охотник. Майор махнул крылом в знак того, что понял, и пошел бреющим, чуть ли не сбивая верхушки деревьев. «Мессера» провели нас немного и отвалили в сторону, пожелав счастливого пути…

…На аэродроме нас ждал «сюрприз». На второй вылет не было бензина. Соловьев, нелепо вытягивая руки по швам, оправдывался. Майор вопросительно смотрел на меня в ожидании перевода.

Известие вывело его из себя. Он приказал мне оформить карту-донесение и объявил, что сегодня у нас будет день занятий немецкими уставами, языком и штурманская подготовка.

К вечеру занятия прервал приехавший бензовоз. Процедура заправки была сложная. В целях секретности у шофера забирали машину и баки заправляли сами. Комиссар был недоволен большим числом лиц, принимавших участие в осуществлении операции. Встречи с кем бы то ни было запрещались. Самолет зачехлялся полностью. Маскировали площадку под аэродром ГВФ. Но нельзя сказать, чтобы все это выглядело убедительно. Создавалось впечатление, что, не будь комиссара, от операции ничего бы не осталось. Только его верный Соловьев и, подозреваю, наш бессменный часовой Передерий знали, чего это стоит комиссару. Они постоянно о чем-то шептались, где-то часами, а то и целыми днями пропадали, неизменно появляясь с чем-нибудь необходимым. Хозяйством ведала Верочка. Она успевала сидеть у рации, топить печь, готовить борщи, кулеши. Во второй половине дня появлялся наш верный страж Передерий, который каждую ночь, как тень, бродил вокруг «хозяйства», внимательно наблюдая за появлением чужих лиц. На майора и меня смотрели как на привилегированных. Потом я узнал, что «привычка» комиссара спать на сеновале не что иное, как добровольное дежурство ночью в неспокойные, по сведениям районного отдела НКВД, ночи.

Однажды, когда мы вернулись из полета и делились впечатлениями по поводу увиденного, на окраине аэродрома мелькнуло чье-то платье. Туда стремглав бросился Передерий. Вскоре он появился вместе с какой-то женщиной.

— Ой, ратуйте, люди добрые! Убивают! — причитала она.

— Какая вас нелегкая сюда занесла?.. — спросил ее комиссар.

— Ой, я здешняя, из Дублян, знаете, около станции? Корову ищу.

Комиссар повел женщину в избу. Неожиданное появление ее серьезно нарушило привычный порядок. Передерий и Соловьев, взяв автоматы, ринулись обследовать кусты. Майор, сделав кое-какие уточнения в донесении, пошел к самолету, чтоб осмотреть мотор.

Наши с ним отношения постепенно входили в нужную колею. Я исправно изображал унтер-офицера, он — строгого майора. Учиться приходилось многому. Особенно интересно проходили уроки немецкого языка. Майор знал много стихов, пел разные песни и требовательно относился к их заучиванию. Я мог запомнить на всю жизнь самые длинные формулы, но на стихи у меня была плохая память.

Наконец он понял, что мои мозги годны только для расчетов, техники и военного дела.

— Вы редчайший экземпляр филологической тупости, — как-то заключил он в сердцах.

Я радостно подтвердил:

— Jawohl!

Он понял также, что у меня есть другие достоинства, которые следует развивать, и принялся это делать с удивительным упорством. Буквально не по дням, а по часам я становился истинным унтер-офицером: исполнительным, пунктуальным, инициативным в штурманских делах, схватывающим на ходу все хитрости воздушной разведки. Одного я не понимал: куда он клонит? Зачем ему делать из меня истинного немца? Однако быть с ним вместе мне становилось все интереснее и интереснее. Он знал многое. Интересно пересказывал содержание романов европейской классики. Я мог слушать его часами. Его необъятные знания полонили меня. Пожалуй, они-то и стали причиной безропотного подчинения его авторитету. Более того, я стал искать с ним встречи.

…В избе творилось что-то невообразимое. Женщина то истошно кричала, то униженно умоляла отпустить ее с богом.

— Что будем делать? — спросил у меня комиссар.

— Расстрелять, — ответил я и отошел к краю стола.

Женщина умолкла, со страхом глядя на мой Железный крест. Я подошел к ней и в упор процедил:

— Вы можете говорить по-человечески или нет?

— Ой, как же, могу, все могу, только отпустите до хаты. Да за что меня так, за любопытство? Ну как же, летает и летает какой-то самолет. Ныр — и нету его. А вот был и весь вышел. Простите бабу глупую. Не видела я никогда его близко, вот и пришла поглядеть.

Выяснилось, что она жена председателя сельсовета. Было решено поехать проверить ее слова и заодно сдать донесения. Поручили это мне, Верочке и Соловьеву. Соловьев бесцеремонно втолкнул в машину задержанную и, поставив между ног автомат, стал ждать, когда я сяду с другой стороны. Быстро переодевшись, я схватил документы, карту, получил от комиссара указания, как и что делать на узле связи.

Ехали молча. Баба искоса поглядывала то на Соловьева, то на меня. По ее представлениям, здесь было что-то нечисто. Один был всамделишный красноармеец, вероятно, напоминавший ей мужа, другой чистый оборотень — то советский летчик, то немецкий офицер.