На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

– Весьма печально, – сказал он, кашлянув. – Но вы не имеете морального права сердиться на этих людей, заведомо обреченных…

– Хватит изрекать истины… вы, пророк! – неожиданно огрызнулся Мышецкий. – Я не хуже вас понимаю, кто прав и кто виноват в этих ужасах погони за хлебом… Едем, сразу же!

По дороге на пристань Иван Степанович сказал:

– Теперь и уренские поселенцы маются в палатках. Что толку, если вы перевели их со Свищева поля за Кривую балку… Не пора ли уже начать рассаживать их на пустошах?

– Сам знаю, – не совсем-то любезно отозвался Сергей Яковлевич. – Но меня задерживает султан Самсырбай.

– Да, – согласился Кобзев, – несчастный край, где земельный вопрос освобожден от законности и право на обладание землей удерживается легендами.

– Вот я и боюсь, – тихо признался Мышецкий, – чтобы легенда не обернулась законом. Султан-то мужичонка весьма прегнуснейший и, видать, кляузный. Я ведь, Иван Степанович, сами понимаете, добра ему не сделаю. Нет, не сделаю!.. Но эта полная неизвестность условий землевладения… Самсырбай хорошо пользуется этим!

– Поторопите его, однако. Пора начинать запашку.

– Я даже так мыслю: пусть откажет, хамское отродье, чингисханид проклятый… Только бы ответил!

На пристани было уже цветисто от бабьих платков, еще издали угадывалось многогрудое горячее дыхание толпы, и Сергей Яковлевич стыдливо поправил на лбу треугольный пластырь:

– Иван Степанович, взгляните! Так не очень заметно, что ваш князь был вчера бит?..

Здесь же, в этой непробиваемой толчее, крутился и Чиколини в новенькой шинели.

– С обновкой вас, Бруно Иванович!

– Да вот, ваше сиятельство, – вдруг застыдился полицмейстер, – справил… Позвольте в колясочке вашей поберечь ее? Сажать-то сразу людишек будем?

Пароходишко, захлебываясь сажей, подтянул к пристани первый плот, и толпа грозно надвинулась над речным обрывом.

– Я понаблюдаю, – сказал Сергей Яковлевич. – Сажайте их, господа, как получится…

С замиранием сердца Мышецкий издали следил, как погружались плоты под тяжестью тел. Между ног людей, вы­плескиваясь в пазах бревен, суетилась холодная вода.

– Не напирай! – командовал Чиколини. – Давай назад, не то потопнете…

Переселенцев, которые были поближе к краю, выдирали из гущи обратно на пристань. Плот немного подвсплывал, и пароходишко сразу же выволакивал его на плес. Горохом сыпались люди на бревна другого плота. В воздухе металось тряпье мешков. Дробно стучали фанерные мужицкие чемоданы с пудовыми замками на них, как на амбарах.

– Плывем, мила-аи! – буйствовал от наплыва счастья затрушенный дедушка и действительно поплыл на середину реки.

Просто удивительно: плот за плотом отходил от берега, выстраиваясь в длинный караван. Погрузка шла быстро, огулом, на этот раз даже не проверяли списков – хочешь, и ты садись, поплывешь за новым счастьем!..

В полчаса все было закончено. Сергей Яковлевич докурил папиросу и пригласил в коляску Чиколини и Кобзева:

– Господа, непременно в «Аквариум». Шампанское сегодня не помешает…

Солнце припекало уже как следует, и они расположились на открытой террасе ресторана. Столы и стулья из соломенной плетенки суховато поскрипывали под ними.

Прислуживал им сам владелец «Аквариума» – Бабакай-бек Наврузович, хитренький татарин с замашками рубахи-парня.

Сергей Яковлевич, несмотря на пластырь, приклеенный ко лбу, был настроен благодушно:

– Что вы предлагаете, Бабакай Наврузович? «Периньон»?.. Что ж, это неплохо.

– Чернолозый «Рюинар», – ворковал ресторатор умиленно. – Вы, конечно, помните, ваше сиятельство? Андрэ де Рюинар, виконт де Бримон, седьмой хозяин монашеской фирмы…

Мышецкий с удовольствием поднял бокал.

– Какие милые люди эти французские монахи! – засмеялся он. – Шампанское выдумали они, шартрез – они, бенедиктин – они же. И живи я в те времена, непременно пошел бы в монахи. Ваше здоровье, господа!

– Говорят, – добавил Кобзев, – монахи выдумали еще и порох…

Чиколини вскоре ушел, призванный долгом своей собачьей службы, и Мышецкий, неожиданно заскучав, спросил:

– Иван Степанович, вы случайно не знаете некоего Виктора Штромберга?

– Нет, князь. Впервые слышу это имя.

– Странно. – Мышецкий качнул пустую бутылку и отбросил ее в кусты. – Я плохо разбираюсь во всяческих партиях, которые растут в России, как поганки под дождем. Но… – Он надвинул цилиндр и потянулся к трости. – Впрочем, это касается одного меня! Пока что…

Они поднялись и пошли на выход из ресторана. Кобзев не стал поддерживать этот разговор. Запахнул старик свое пальтишко, мелкими шажками выступал рядом с высоким и красивым человеком, с которым его связала случайная судьба.

Мышецкий был слегка пьян. Сел он в коляску, положил руку на плечо Ивана Степановича.

– Плоты, – похвалился он, – это ведь я придумал… А?

Кобзев не пожелал отстаивать свое авторство.

– И хорошо придумали, – согласился.

– Бревен жалко, – поскупел Мышецкий. – Лес дорог. Трещит всё кругом…

– Что трещит? – спросил Кобзев, улыбаясь.

– Россия, конечно. – И Мышецкий захохотал, довольный.

Стал накрапывать дождик. Сергей Яковлевич закинул верх коляски. Посматривал вокруг – горделиво, явно довольный собою и этим днем. Незнакомые лица с тротуаров спешили раскланяться перед ним, и он отвечал им – четким и выразительным кивком крупной своей головы.

– Вот здесь я разобью сквер, – показал он тростью вдоль покатой улицы. – Обираловку сотру с лица земли. Тоже будет сад! Пусть чувствуют… «Глаз да глаз!» – неожиданно вспомнил он императора.

Какой-то крестьянин, еще молодой парень, перебежал перед лошадьми дорогу. На голове его был зимний треух, а на плечах – пиджак фабричного мастерового.

– Карпухин! – вдруг окликнул его Кобзев.

Коляска остановилась. Крестьянин торопливо подбежал, стащил с головы треух, глянул на Мышецкого ясными глазами.