На золотом крыльце сидели...

Мы сидели у примуса, жевали бутерброды с колбасой, пытались говорить на разные темы, но всякий раз сползали то в мистику, то в эзотерику, то в смыслы бытия.

– Ты помнишь, когда впервые укололся, порезался, треснулся лбом в стекло? Не трудись, не вспомнишь! Тогда ты получил опыт, после чего память о самом событии утратила актуальность, если, конечно, она не связана с чем-то более для тебя важным. Острый предмет, колючий предмет, обманчивый вид - это маркеры, понимаешь?
– Веник снова пытался ввинтить в мой мозг нечто заумное, и я заметил, как он, вечно мрачный, вдруг оживился, как загорелись азартом его глаза. Это была его тема. Это явно то, что не давало ему покоя, о чём думал ночами; что, подойдя к краю жизни, пытался осмыслить. Для него это было не менее важно, чем та сделка, ради которой он отмахнулся от нашей дружбы, не подал руки.

– Это маркеры, - продолжал Веник, - хранимые и применяемые тобой на бессознательном уровне. Их множество, они повсюду: всякое качественное прилагательное - это маркер. В итоге все твои знания о людях, о мире превращаются в некий набор оттисков. Да, по своему усмотрению ты можешь что-то корректировать - дополнять, сгущать и осветлять краски, даже инвертировать цвета, но твой мир постепенно и неуклонно упаковывается в компактный, удобный, всегда готовый к применению универсальный штамп.

Мне оставалось лишь кивать и поддакивать. Штамп, так штамп. Пусть будет, мне-то что.

– Москва... как много в этом звуке для сердца русского слилось...
– вдруг вдохновенно продекламировал Веник.
– Здесь у Пушкина Москва - это набор маркеров - штамп, понимаешь? Это множество в одном! Всё, что ты знаешь о городе, оно всё здесь разом!..
– Веник вдруг запнулся, осунулся, погрустнел.
– Так же и жизнь, - выдавил он совсем уж печально.

Мне захотелось его немного подбодрить:

– Я говорю - Веник, подразумеваю сухопарый, небритый клубок противоречий, шастающий по лесу неведомо зачем.

Он натянуто улыбнулся:

– Да, наверно. Это твой личный образ, твоя обо мне память...

Веник взглянул на часы, на начинающее сереть небо.

– Всё-таки, тебе не надо туда ходить, - выдохнул он.
– И знать ничего не надо. Ради твоего же блага.

– Да ладно, - отмахнулся я.
– Не пей, Иванушка, из лужицы - козлёночком станешь!

– Козлом!
– с какой-то особенной интонацией уточнил Веник и снова полез в свою волшебную сумку.

Меньше всего я думал о том, что Веник вручит мне строительную каску с фонариком, но он это сделал, и у меня не нашлось слов, чтобы выразить своё восхищение.

В катакомбах оказалось довольно прохладно, как бывает в морге или глубоком погребе, но неожиданно сухо. Обычно липкий мел не приставал к подошвам, и это вселяло определённый оптимизм. Веник почему-то прошёл мимо двух первых комнат, даже не посвятив в них фонариком.

– Слушай, ты прёшь напролом. Тебе не интересно, что там?
– спросил я, заглядывая в пропущенные помещения.

– Там пусто, - сказал Веник.
– Не отставай, а лучше иди к выходу.

– Ага, щас! Капитан Очевидность!
– я ускорил шаг.

Помещений оказалось не так много, как рисовало воображение: семь комнат по разные стороны от основного коридора. Был ещё узкий коридорчик, ускользающий куда-то вправо, но до него мы не добрались - Веник, похоже, нашёл, что искал.

Трухлявые бревенчатые стены, полуистлевшие ящики, сваленные грудой, а в углу, полусидя, скелет в кепке, в пиджаке, в галифе и кирзачах.

С минуту Веник разглядывал его, как старого знакомого; после присел, обшарил все карманы, вынул кожаное портмоне и, на вид серебряный, портсигар, поддел крышку остриём ножа.

– Что там?
– спросил я, заглядывая через плечо.

– Работает!
– снова невпопад ответил Веник.

Я подумал, что речь о портсигаре, но щенячья радость в голосе Веника сбивала с толку.

– Что работает?

– При инкарнации можно полностью сохранить память, - сказал Веник.

– Веник, ты шо совсем тю?! Мы прошли полмира, чтобы поглазеть на эти кости?! И за эти смотрины я дома должен выслушивать хай?!

– Я шёл за уверенностью, Жора! Ты согласился мне помочь. Лучше познакомься с моим прошлым воплощением, - добавил он, указывая на мертвеца.
– И, кстати, забери свой клад: он в вещмешке у него в головах.

– Веник, у меня есть знакомый психиатр. Лечит хорошо, берёт умеренно. Пойдём к нему прямо сейчас.

Вместо ответа Веник протянул мне ту самую бумажку, что показательно запихивал в карман.

– Сверь данные, - сказал он и тут же принялся поджигать таблетку сухого спирта.

Пока я боролся с подгнившим портмоне, пока извлекал из него бумаги покойного, Веник бросил в стеклянную плошку горящую таблетку, сыпнул туда щепотку порошка из портсигара. Запахло корицей и жжёным сахаром.

Убедившись, что имена на листке и в аусвайсе совпадают, я невольно воскликнул:

– Ах ты, сука! Так ты полицаем был, мразь!

В эту минуту я готов был размножить Венику башку, вырвать его поганое сердце и скормить крысам. Я уже искал взглядом, чем бы зашибить мерзавца, как он вдруг выкрикнул:

– Achtung! ObersturmfЭhrer, verhalten sich in WЭrde! (1)

Я замер. Я почему-то понял эту чёртову фразу, хотя не должен был: я учил французский.

От дыма и гари слезились глаза. Веник медленно погружался в Шпрее, а река быстро окуталась плотным туманом. Он, будто пена, презревшая берега, выхлёстывался на Вассергассе и стелился по мостовой, насколько хватало видимости. Погрузка назначена на шесть утра; запас времени достаточен, ускоряться не имело смысла. Начиная с набережной, я опасался встречи с тётушкой Хельгой: её дрянная привычка передавать мне узелки с мёдом и рогаликами от дедушки Генриха, просто бесила. Булочки и мёд были весьма кстати - это бесспорно, но узелки!.. Офицер Вермахта с цветастым узелком - как это глупо, ничтожно, как нелепо. Совестно должно быть, но внушения на тётушку совершенно не действуют.

В этот раз бог миловал: женских фигур с узелками на глаза не попадалось. На Гётеплац нас уже дожидались автомобили. Предстоял короткий марш до Франкфурта, а после с эшелонами резерва на восточный фронт, куда-то под Курск или Харьков - решится на месте...

– Не козлёночком, - донёсся будто с небес грубый мужской голос, говорящий по-русски, - а козлом!

...этот мужик, этот Василий - мерзкое вонючее животное! Обещал вывести к линии фронта. Свинья, завёл прямиком в лапы партизан. Пусть подыхает, пусть! Ему всё равно не жить с его ранами, а я ещё выберусь. Я выберусь. Там, наверху, есть отверстие, в него пробивался свет.

В коридоре нашлась крепкая длинная доска, ей можно расширить дыру.

Дышится легче - здесь больше свежего воздуха. Надо спешить, спешить, пока ночь: в темноте есть шанс уйти незамеченным - на юг, к Харькову, к своим...

Немецкий офицер лежал с пробитым черепом в узком проходе, что казался входом в восьмую комнату.

– Что это было, Веник?!
– закричал я, что было мочи.
– Что всё это значит?!

– Это твоё чувство вины, Дитрих, сыграло с тобой злую шутку, - отозвался Веник.
– Ты научишься с этим жить, Жора. Я же научился.