Набат

К телеграфу он больше не ходил, однако подавить в себе страх не смог и по-прежнему оставался настороженным и подозрительным. И лишь 9 мая 1945 года он окончательно возликовал. Для него это был праздник вдвойне: Куницкий считал, что висевшая над ним смертельная опасность миновала, гитлеровская военная машина рухнула, а вместе с ней исчезло и зловещее учреждение "абвер", которому он письменно обязался служить. "Обязался не по своей воле, но ведь не служил же, нет, ни одного задания не выполнил, ни одной встречи с их резидентом не имел", - успокаивал себя Куницкий, забывая при этом о выстреле во дворе тюрьмы ("Один-единственный выстрел, и то ведь - заставили, принудили") и о предательстве группы Гурьяна.

Растворившись в ликующей толпе москвичей с рассвета девятого мая, он бродил по столичным улицам и площадям, испытывая естественную потребность разделить свою радость с самым близким человеком. Близких друзей у него не было, возлюбленной тоже, потому что вспыхнувшую любовь к Ядзе оказалось не так легко и просто погасить. И хотя все это время он держался от нее на расстоянии, что требовало предельного усилия воли, вытравить ее образ из сердца он так и не смог. И вот теперь, в солнечный весенний день всенародного торжества, он вспомнил о Ядзе и решил пойти к ней. По слухам он знал, что Слугарев приехал в Москву, что они поженились и живут в той маленькой комнатушке на Страстном бульваре. Он читал указ о награждении большой группы партизан, среди них - Иван Николаевич Слугарев в числе получивших орден боевого Красного Знамени. И с мелким злорадством подумал: "А ведь не герой. Золотой Звезды не удостоился". Слугарева он, в сущности, не знал, виделся всего несколько раз в Графском лесу, и враждебность к нему зародилась в Куницком уже здесь, в Москве, когда почувствовал симпатию к Ядзе. Это была ревность к сопернику, достоинства которого он не хотел признавать. После рождения ребенка рассудком он понимал, что Ядзя для него потеряна навсегда. Да и слово "потеряна" в данном случае не совсем подходящее: нельзя потерять того, чего не имел. Но сердце не желало смириться с такой "потерей", и где-то в глубине души Куницкого теплилась жалкая и коварная надежда на то, что рано или поздно семейная жизнь Слугаревых даст трещину. Он настойчиво внушал себе каверзную мыслишку, что Слугарев не пара Ядзе, что он недостоин ее. Мол, партизанская романтика развеется в нуждах и заботах повседневного быта, и тогда перед растерянной и разочарованной Ядзей предстанет он, аспирант или уже кандидат биологических наук Адам Куницкий, и великодушно предложит свои услуги. Он даже готов был усыновить маленького Мечислава и увезти Ядзю с сыном в Варшаву.

Народ ликовал. Это был незабываемый, единственный в своем роде день - 9 мая 1945 года. Многомиллионная столица, остановившая когда-то у своих стен бронированные полчища фашистских гадов, торжествовала Победу, за которую была заплачена невиданно высокая цена. Улицы, бульвары и площади стали тесны для москвичей. Уже в полдень центр города превратился в ликующее человеческое море, и автомашины уже не ходили по улице Горького, по Моховой и прилегающим площадям. Незнакомые люди обнимались и целовались, поздравляя друг друга с долгожданной победой. Оказавшихся в толпе военных носили на руках.

И этот бурлящий ликующий людской поток вынес Куницкого на Страстной бульвар. Слугаревых не оказалось дома, но соседка-старушка сказала, что они должны быть где-то здесь, - с малышом далеко не могли уйти. И он действительно встретил их у ворот, возвращавшихся с гулянья. Маленький Мечислав спал на руках Слугарева.

Ядзя не удивилась, а скорее обрадовалась встрече. И эта искренняя радость светилась в ее ясных темно-серых глазах, бесконечно счастливых, сверкающих несказанной полнотой восторга. И Слугарев был рад встрече, радушно поздоровался, поздравили друг друга с Победой и первым, - Куницкий это отметил про себя, - не Ядзя, а именно муж, первым пригласил неожиданного гостя зайти к ним и отметить такое событие как положено, не только чашкой чая.

Всматриваясь в Слугарева, Куницкий нашел, что тот мало изменился со времени их последней встречи, был такой же молчаливо-собранный и сдержанный, скупой на жесты. Только взгляд его казался мягче, - вместо прежней суровой напряженности в глазах его - светлость.

Молодая хозяйка, уложив сына спать, вышла в кухню хлопотать насчет закуски, а мужчины, примостившись у единственного окна, завели бестолковый разговор ни о чем. Казалось, оба они избегают какой-то нежелательной темы, на которой можно поскользнуться и больно ушибиться. Впрочем говорил больше Куницкий. От нервного возбуждения, что ли, или по другой причине он был сегодня как никогда многоречив, говорил внушительным голосом человека, уверенного в себе, преодолевшего в жизни какой-то невероятно трудный барьер, после чего ему все нипочем. Слугарев смотрел на него тихо и внимательно и уже потом, когда выпили по первой за Победу, спросил Куницкого, думает ли он возвращаться на родину, на что тот ответил весьма неопределенно: дескать, товарищи предлагают остаться в аспирантуре, и он решил остаться, а это на целых три года. А там видно будет. Что-то беспечное и поспешное сквозило в его ответе, точно он был недоволен, что его перебили таким ничтожным вопросом. И он поинтересовался, чем теперь занимается бывший Ян Русский.

–  Работаю на предприятии почтовый ящик эн-эн, - охотно ответил Слугарев и прибавил для пущей важности: - Собираюсь с осени на заочное отделение института.

–  По какому профилю?
– полюбопытствовал Куницкий.

–  Геология меня интересует, еще в школе мечтал. И Куницкий с деланным увлечением подхватил тему геологов, начал говорить, как это интересно, увлекательно и все в этом роде. А Слугарев слушал его и все ждал, заговорит он о беловирской трагедии группы Алексея Гурьяна или нет. И думал: а ведь должен заговорить, ну хотя бы поинтересоваться, нет ли каких-нибудь новых данных, которые могли вскрыться после освобождения Советской Армией Беловира. Но Куницкий упрямо избегал этой темы, заставляя Слугарева гадать, почему именно? То ли он такой самовлюбленный, увлекающийся по характеру, то ли, напротив, не хочет в такой день бередить незаживающую рану души. Тогда Слугарев, вклинившись в непрерывный и, казалось, бесконечный словесный поток гостя, проговорил своим негромким низким голосом, делая внушительные паузы:

–  Я предлагаю светлую и вечную память тех наших боевых друзей и товарищей, которым не довелось дожить до сегодняшнего дня.
– Он встал, бледный и задумчиво-печальный, прибавил: - Стоя и молча.

Встали и Ядзя с Куницким. В тесной комнатушке воцарилась торжественная напряженная тишина. Ядзя была одета в зеленое шерстяного трикотажа платье с отложным воротником, скромно и элегантно обнажавшим ее шею, и с поясом, подчеркивающим строгие изящные линии ее оформившейся, но все еще девичьей фигуры. Она не то что поправилась, пополнела, - она именно оформилась, приобрела устойчивые черты молодой женщины, которую природа не только ничем не обошла, но и щедро наградила всеми своими дарами. В глазах ее теплилась нежная грустинка.

Выпили стоя, без слов. Сели. Куницкий приумолк, не решаясь первым нарушить преисполненную глубокого смысла торжественную и печальную тишину. Заговорил Слугарев задрожавшим голосом:

–  Мы, выжившие и уцелевшие, наши дети и внуки наши будем в вечном долгу перед теми, которые пали в бою. Перед такими, как Томаш и Ермак, Зигмунд и Людвик, Алеша и Аркадий, Николай и Веслав.

Произнося имена последних участников группы Алексея Гурьяна, он впился в Куницкого острым взглядом, которого Адам не смог выдержать, и вдруг, побледнев, отвел в сторону смущенно-растерянные глаза. Но это был всего лишь какой-то миг, - Куницкий быстро сумел овладеть собой и, горестно покачав головой, молвил скороговоркой:

–  Да, славные были ребята… А сколько таких прекрасных не дожили до победы, погибли в бою, в концлагерях, замучены в фашистских застенках… Миллионы.
– И, не дав никому вставить даже слова, стремительно спросил: - Скажите, Иван Николаевич, получат ли пострадавшие от Гитлера народы безграничное право мести в отношении немцев?
– Куницкий сверкнул злыми глазами.

–  Я думаю, военных преступников и всех фашистских главарей, виновных в убийствах и жестокостях, будет судить международный суд, - нахмурившись, ответил Слугарев, смекнув, как ловко его собеседник уводит разговор в сторону от неприятной и нежелательной темы.

–  Да нет, я не о том, - раздраженно поморщился Куницкий.
– Главари, военные преступники - это понятно. Ну, а рядовые фашисты? И вообще немцы, - не сотни, не тысячи, а миллионы? Они будут наказаны? Разве на них не должна распространиться наша священная месть?

–  Вы имеете в виду рядовых немцев?
– недоуменно переспросил Слугарев.

–  Всех членов нацистской партии, поголовно, - резко и злобно отчеканил Куницкий.
– И всех солдат, всех до единого, кто держал оружие в руках.

Слугарев смотрел на него вопросительно и озабоченно, и грустная усмешка играла в его глазах.

Спросил:

–  И в чем, по-вашему, должно выражаться для них наказание? Для рядовых солдат?

–  Будь моя воля, я бы поступил с ними так, как они с нами: в концлагеря и газовые камеры.

В заикающемся голосе Куницкого звучали твердые настойчивые ноты, а глаза сверкали злобно и нагло. Слугарев горько рассмеялся, а Ядзя заметила примирительно и с робким упреком:

–  Так нельзя, Адам. На безумство безумством не отвечают.