Набат

— Вашими устами да мед пить, — сказал, прихлебнув из своего стакана, Гречаный. — Бодрящий напиток. — И без перехода: — Так вот, хотелось бы просить вас приехать на Родину, посмотреть, как оно там, а заодно обследовать Игоря Петровича. Он уже подавал признаки пробуждения, однажды заговорил даже, так медсестра-вертихвостка проворонила.

— А, Женечка, — понимающе усмехнулся Луцевич. — Помню…

Гречаный пропустил последнее мимо ушей.

— Как вы относитесь к предложению?

— В общем-то положительно.

— Дорогу, расходы, гонорар оплатим, — поспешил заверить Гречаный. — По высшей ставке.

— Семен Артемович, обижаете, — как ребенок засмущался профессор. — Я нынче как магараджа существую.

Смольников проницательно взглянул на Луцевича и оценил, какое значение он вкладывает в слово «существую».

— Тогда милости просим, — с поклоном сказал Гречаный.

— Где-то в июне-июле. Через месяц то есть. Пожертвую Канарами.

— Спасибо, Олег Викентьевич, — поблагодарил Гречаный, не выторговывая ближних сроков. Он провожал гостя с сожалением.

— Мне такие всегда нравились, — сказал под впечатлением от встречи Смольников. — Незапятнанный он, как Судских.

Гречаный походил по гостиной, молча обдумывая сказанное. Чему-то усмехнулся, хотел даже перевести разговор в иную плоскость. И не случайно он брал с собой в ответственную поездку Смольникова: тому обкатываться надо в верхних слоях, — проверен испытаниями, пора в лидеры. Уклоняться от нужной темы нет нужды.

— Судских, говоришь? Отличный мужик. И схож с Луцевичем. Они, Леонид Матвеевич, оба освоили ремесло, стали мастерами, и знаешь, какая дальше ступень развития?

— Наслышан немного, — учтиво ответил Смольников. — Демиург?

— Верно. Воливач присмотрел Судских давно и пестовал для будущего. Это уже политика, Леонид Матвеевич. Так?

Смольников не привык комментировать то, от чего он далек. Лучше слушать. Поняв тактичность Смольникова, Гречаный закончил:

— Судских нужен Воливачу для проведения своих действий, но мозговой трест он не собирается создавать. Воливач — сам мозг, осознающий, какие перемены требуются для России: прежде экономических требуется разрешить проблемы идеологические, а как это делается, ему осознать сложно и боязно. Он способен только перелицевать прежнюю идею. Воливач поручил Судских досконально разобраться с исследованиями Трифа. Потянули за веревочку и вытащили на свет Божий здоровенного мастодонта в виде зачатков новой религии. Воливачу она не нужна, вообще никому не нужна из бывших. А она неотвратима и нужна.

Смольников слушал монолог несколько отстраненно, будто сквозь вату приходил к нему бархатный баритон с напевным украинским «гэ», некий голос за кадром, озвучивающий гротескные картины, потусторонние пейзажи, отчего видения приобретали реальный вид. Новая религия? Он и без прежней живет не тужит…

— Вернись на землю! — с мягкой усмешкой позвал Гречаный. — Свежо предание, а верится с трудом?

Смольников откашлялся в кулак.

— Я как-то об этом не задумывался, — покраснел он.

— Все мы в основе своей сиюминутчики. Вожди наши, мы за ними. Схватывались с пожитками, словно поезд уходит, выкладывались, догоняя идущйй вагон, вскакивали на ходу и, отдышавшись, понимали: не тот поезд. А казаки, считаешь, случайные гости в нынешней России? — вопрошал он с прежней мягкой улыбкой.

— Нет, — сосредоточенный на своем, отвечал Смольников. — Это сила в нынешней России. Пожалуй, всегда была.

— Вот… Ты сказал. Казаки на пороге третьего тысячелетия оказались тем самым гегемоном, о котором талдычил Маркс и поддакивал Ленин: рабочий класс — гегемон революции. Ну да, — сам себе кивнул Гречаный. — Булыжником в зеркальную витрину — это гегемонично. Пролетариату, кроме своих цепей, терять нечего, а казаку есть чего. Казак свободолюбив, но уклад жизни оберегает ревностно. Как понимаешь, казаки в путче горшки по супермаркетам не били. Выбили нечисть — и по куреням. Новая служба их вполне устраивает, и людям покой. Я прав, Леонид Матвеевич?

— Особых разночтений не вижу, но хотелось бы глубже копнуть.

— Ты прямо мои мысли читаешь. Именно разобраться глубже я хочу тебя просить. Нужен глубокий философский труд. И это будет даже не фундамент, а ложе новой веры. Все архивы станут работать на тебя. Особенно разберись с письмами Свердлова, Троцкого, Бухарина. В их нелюбви к казачеству погребена истина. Казаки ведь не просто служивые люди, не ратники, а ратиане. Наш бог Ратиан, или Орий по славянским древним книгам. Включайся… И повтори-ка мне «казачка». Душевно потребляется.

Смольников направился к бару, и тут заверещал ненавязчиво телефонный аппарат.

— Делай, делай, — махнул ему рукой Гречаный и взял трубку.

Звонили из бюро охраны, к ним хотел подняться некий Тамура.

— Встреча не планировалась, у нас есть не более получаса. Если господина Тамуру это устроит, пусть подымается.

Протягивая коктейль Гречаному, Смольников смотрел на него вопросительно.

— Кто такой Тамура? Это японский Триф, — отвечал Гречаный. — Он в Японии тоже чего-то накопал, за что угодил под надзор психотерапевтов. Триф работал без помпы, а Тамура нашумел изрядно. Начинал нормально, точно определял места землетрясений. Он ведь сейсмолог, — пояснил Гречаный, — и фигура в этой области приметная. А его отец — финансовый магнат. С год назад его самого залихорадило, несколько раз он предсказывал конец света. Твой однополчанин Иван Бурмистров заинтересовался им, и Бехтеренко пригласил его в Россию, но японцы не отпустили. Тогда порешили встретиться с ним здесь. Интересный товарищ…

Бой в красной ливрее впустил гостя и степенно удалился.

Одного взгляда Смольникову было достаточно, чтобы признать в Тамуре душевнобольного. Смольников недоумевал, почему Гречаный согласился встретиться с таким человеком. Педантичный прагматик Смольников не принимал отклонений от нормы.

— Господин Тамура, это господин Смольников, — представил Гречаный своего помощника. Он делал это с большим уважением, будто не замечал нервного возбуждения гостя.

— Очень приятно, — ответил гость неожиданно низким голосом, что не вязалось с его росточком и поспешностью движений.

Г речаный жестом руки предложил всем сесть.

— Тамура-сан что-нибудь выпьет?

— Спиртного не надо. Закажите, пожалуйста, зеленый чай со льдом. Я буквально на полчаса. Мой самолет через два часа.

Голос его, смутивший Смольникова силой, теперь воспринимался прочным. Разница есть. Пришло на ум: «Иерихонская труба».

— Что так? — спросил Гречаный. — Мы собирались обсудить многие вопросы.

— К сожалению, я обязан вернуться. Обязан, — повторил он, и Гречаный не стал выспрашивать гостя. Цель, раз пришел, обскажет.

Принесли зеленый чай в керамической чашке. Тамура опустил над ней голову. «Как же так, — недоумевал Смольников, — времени нет, а он медлит?..». Гречаный уловил эту восточную тонкость и не торопил: японская философия несравнима с любой другой.

— Чайки покинули мыс Суносаки…

— Это начало чьей-то хайку? — спросил Смольников, желая блеснуть эрудицией, но больше, чтобы расшевелить гостя.

— Нет, господин Смольников, это конец.

— Чего конец? — вмешался Гречаный.

— Если быть точным, это — начало конца всего мира.