Наблюдатель
Шрифт:
…Безумный вечер закончился: последние надоевшие гости выдворены, на кухне мойка ломится от грязной посуды. Она снимает праздничное платье и надевает домашний халат…
Макс пирует остатками застолья.
Горячая вода хлещет по грязным тарелкам, смывает губную помаду с бокалов и рюмок.
Я обнимаю её за плечи.
«Не надо. Я устала…»
«Ложись спать, я всё вымою,» – отбираю у неё тряпку и выпроваживаю из кухни.
Когда, домыв посуду, я вхожу в комнату, она спит, свернувшись калачиком и сопит, как маленький ребёнок во сне. Вдруг начинает щемить сердце – её беззащитность,
Что же это такое? Раньше ничего подобного не было: все эти метафоры о сердечных болях и муках были всего лишь метафорами. Почему оно так странно болит какой-то ноющей, с приливами и отливами, болью?
Я ложусь на пол, рядом с кроватью; не хочу нарушить её сна, но боюсь заснуть и проснуться, обнаружив её умершей. Она не умрёт. По крайней мере сегодня. Это единственное, что я знаю точно…
… «Если бежать под дождём – промокнешь меньше.»
«Почему?»
«Ну, чем быстрее бежишь, тем меньше капель на тебя попадёт.»
Иногда на неё находит желание объяснять всё и вся на свой собственный лад.
«Ну, а если это не дождь, а ливень?»
«А в ливень нормальные люди сидят дома и вздрагивают от раскатов грома. Вот.»
«А ненормальные?»
«А ненормальные сидят в лу… Это ты про меня?»
Она терпеть не может зонтиков; говорит, что человек с зонтиком смахивает на голосующего
идиота.
Надулась. Делает вид, что обиделась.
«Да нет же, ничего подобного!»
Само оскорблённое достоинство. Как умеет однако заставить почувствовать себя виноватым!
«Ну что ты? Честное слово – я не тебя имел в виду…»
«Кого же, интересно узнать?»
Пытаюсь поймать её за руку и притянуть к себе.
«Но-но, мужчина! Я буду орать: «Насилуют!»
«Ладно, сдаюсь; виноват. Признаю. Раскаиваюсь. Осознал. Прошу помиловать.»
Смягчается: «Ну-у не знаю, не знаю… Подумаю об этом на досуге… Посмотрю на ваше поведение.»
Она позволяет поймать себя. Я покусываю её ухо:
«Ах ты, маленький мерзкий прокурор!»
«Подсудимый! Попрошу без фамильярности!.. Кстати, вот наш автобус…»
По мокрой глянцевой улице движется нечто похожее на допотопного мастодонта: автобус подкатывает к остановке, на которой мы стоим, останавливается, открывает двери, пропуская нас вовнутрь. В его моторе брякают какие-то железки, он тяжело вздыхает, закрывая двери и начиная вновь двигаться по улице… Старый, больной, медленно умирающий зверь…
… «Почему ты – это «ты», а я – это «я»?»
«Ты хочешь сказать: почему ты стерва, а я зануда?»
«А если бы я была лысой, я бы нравилась тебе больше?»
«А если бы я был волосатым, как обезьяна?»
«Я бы ловила твоих блох.»
«Спасибо.»
«Не за что.»
Мы лежим на берегу реки. Яркий солнечный день. Мальчишки, купаясь, мутят воду. Она загорает, а я просто лежу рядом, как нечто само собой разумеющееся. Временами мне начинает казаться, что я – всего лишь какая-то часть её и предназначен для того, чтобы она чувствовала себя комфортно. Один из множества
органов, составляющих её тело. Не больше.«Как ты думаешь – мы не слишком шокировали тетю?»
Я начинаю смеяться. Она снимает чёрные очки и недоумевающе глядит на меня:
«Чего ты смеёшься?»
«Да так, ничего…» – я разбегаюсь и ныряю с берега в воду…
…Просторный зал, особенная тишина… Здесь как-то по-домашнему уютно, хоть и нельзя развалиться в кресле и надеть тапочки. Мне нравится приходить сюда, особенно осенью или зимой. Длинные и высокие стеллажи с наполняющими их книгами, определяют границу между двумя мирами…
Какое удивительное чувство – открыть книгу и оказаться столетие или тысячелетие назад… Спорить с Платоном, слушать Гомера, смеяться шуткам Сервантеса и эпиграммам Горация…
Время здесь прихотливо – оно зависит от автора. Книги напоминают кулинарные блюда и кондитерские изыски. Есть красивые, лёгкие и изящные на вкус как кремовые палочки, сладкие, приторные как пирожные и торты; комедии положений – похожи на винегреты, трагедии – на тяжелые мясные блюда. Есть терпкие, как кофе, пьянящие, как молодое вино, крепкие как спирт и ядовитые, как самогон; есть бульоны, супы, холодные и горячие; есть приправы: перец, аджика, сельдерей, петрушка, укроп, горчица…
И есть книги, похожие на хлеб; их читаешь снова и снова, каждый раз ощущая что-то новое в этом давно знакомом и старом. Поваренная книга Дюма-старшего – не бред выжившего из ума
старикана – он-то в этом знал толк; создать новое блюдо, написать новый рецепт – всё равно, что написать книгу; проза это или поэзия…
«Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать…» Но вкус ощутить можно.
…Иногда за окном идёт дождь или снег, и так не хочется уходить отсюда, покидать это убежище, этот островок, где всё живет по своим собственным, отличным от внешнего мира, законам…
Яркие пятна ламп на столах, пожелтевшие и посеревшие страницы томов…
Очкастая девушка-библиотекарша безнадёжно влюблена: в прошлом месяце она болела Тургеневым, в позапрошлом – Толстым, а в этом – без ума от Петрарки…
Временами она плачет за своей конторкой так тихо и неслышно, что не замечает этого сама. Я читаю то же, что и она; только она читает оттиснутые на бумаге слова, а я их читаю на её лице: сегодня она в Шекспире. «Ромео и Джульетта»:
«Джульетта пробуждается.
Джульетта:
О, монах!
Где мой супруг? Я сознаю отлично,
Где быть должна. Я там и нахожусь.
Где ж мой Ромео?
(Шум за сценой.)
Брат Лоренцо:
Слышишь, кто-то ходит.
Уйдём скорей из этого гнезда
Заразы, смерти и оцепененья.
Другая сила, больше, чем моя
Предупредила нас. Идём отсюда…
У ног твоих лежит твой мёртвый муж
И с ним Парис. Поторопись. Ты вступишь
Монахиней в обитель. Поспешим.
Не спрашивай меня. Подходит стража.
Джульетта, торопись! Мы на виду.
Джульетта:
Ступай один, отец. Я не пойду.
(Брат Лоренцо уходит.)
Что он в руках сжимает? Это склянка.
Он, значит, отравился? Ах, злодей,
Всё выпил сам, а мне и не оставил.