Наблюдательный отряд
Шрифт:
– Кто меня возьмет в сторожа?
– А ногу где повредил?
– Убегал, под телегу свалился. И – хрясь…
– Ни жены, ни детей?
– Откуда?..
– Думал, всегда будешь молодым добытчиком?
– Лучше бы я тогда под лед ушел…
Это была давняя история – полицейские агенты чуть ли не в самый ледоход гнали по Двине, напротив краснокирпичных складов Московского форштадта, шайку, удиравшую с добычей. Добычу ворам пришлось бросить, двое попались, трое все же убежали.
– Да, лучше бы ты тогда ушел под лед, – согласился Лабрюйер. Ротман не имел ни ремесла, ни родни, ни имущества, впереди его ждала смерть
– Да…
– И что, совсем не к кому прибиться? Совсем никого нет?
– Племянник есть. Но его в Сибирь укатали. А без вины, совсем без вины! Там и пропадет! – воскликнул Ротман. – Может, уже и пропал…
Лабрюйер насторожился.
– Как это – совсем без вины? Так не бывает!
– За деньги все бывает, господин Гроссмайстер! Заплатили свидетелям, и – крышка моему Фрицу! А у нас – откуда деньги? Все, все подстроили! И Фрица в Сибирь погнали!
– Давно это было?
– Шесть лет назад, герр Гроссмайстер, шесть лет. Я думал, при нем жизнь доживать буду. Он меня жалел…
– Он из вашего воровского сословия?
– Не совсем. Так, помогал иногда, надежный был, умел молчать… Сын моего братца, герр Гроссмайстер… покойного брата сын… а свидетелям заплатили!..
– Рассказывай.
– Да это все из-за бунтовщиков…
– Из тебя каждое слово клещами нужно тянуть? – рассердился Лабрюйер.
– Да все равно – без толку…
– Рассказывай.
– Что – рассказывай?..
– Про племянника.
– Все равно ему уже ничем не поможешь. Сгинул в Сибири…
Такой увлекательный разговор продолжался еще с четверть часа и порядком надоел Лабрюйеру.
– Ну, вот что, Ротман. Надумаешь рассказать правду – ищи меня в фотографическом заведении напротив «Франкфурта-на-Майне», на Александровской, знаешь?
– Знаю.
– А сейчас мне жаль время на тебя тратить. Уговариваю тебя, как солдат девку. Будь здоров.
С тем Лабрюйер и ушел с Матвеевского рынка.
По его мнению, Ротману было нечего рассказать – про племянника сбрехнул, чтобы разжалобить доброго господина Гроссмайстера. И все это оказалось обычной рождественской благотворительностью – кто-то вон в богадельню корзину калачей везет, а бывший полицейский инспектор Гроссмайстер бывшего вора обедом покормил, авось когда-нибудь на небесах зачтется.
Теперь следовало подумать о задании Енисеева. Он был прав – что-то могут знать бывшие полицейские. Но и неправ одновременно – вряд ли бы при Кошко отправили на скамью подсудимых заведомо невиновного человека. Скорее всего, это случилось уже после того, как Кошко переехал в Санкт-Петербург. После его отъезда в Риге и окрестностях были такие беспорядки, что полиция их еще долго расхлебывала. 1905 год – беда всей империи…
Начать Лабрюйер решил с давнего приятеля – Ивана Панкратова, который был теперь многим известен как Кузьмич. Этот агент был надежным помощником Аркадия Францевича и продержался в сыскной полиции чуть ли не до пятидесяти лет, потом решил, что хватит с него безумных приключений, и нанялся в гостиницу «Петербург», что на Замковой площади, – смотреть за порядком. Потом он неожиданно получил наследство от тетки, которую давно уже считал покойницей, а она чуть ли не до девяноста прожила. Деньги он не пропил, а приобрел несколько квартир в доме на Конюшенной улице и стал содержателем
меблированных комнат – на старости лет очень подходящее занятие.Встал вопрос: чем поздравить старика с Рождеством? Не конфеты же ему дарить. Он, конечно, старик крепкий и выпить не дурак, но бутылка шнапса – не очень-то рождественский подарок.
Лабрюйер пошел советоваться к госпоже Круминь, а она предложила испечь луковый пирог с беконом. С этим пирогом, уложенным на изготовленную из плотного картона тарелку и увязанным в большую салфетку, Лабрюйер и отправился по Александровской в ту часть города, которую называли Старой Ригой. Прогулка была приятной, а предвкушение пирога со стаканчиком шнапса грело душу.
Кузьмич был занят делом – выдворял из комнаты на третьем этаже жильца, не заплатившего за три месяца.
Жилец был еще молод, но уже плешив, жалок на вид, имущества у него набралось – всего-то два чемодана, большой и маленький. Но он хорохорился:
– Вы еще об этом пожалеете! Вы еще гордиться будете, что такой человек, как я, изволил в вашем свинарнике проживать!
– Какой такой человек? – заинтересовался Лабрюйер.
– Вам не понять!
– И все же?
– Я изобрел!.. Нет, все равно не поймете!
– Вечный двигатель, – подсказал Лабрюйер.
– По-вашему, я похож на сумасшедшего? Когда мое изобретение будет признано, о!.. О, тогда!..
Странный жилец схватил со стола какие-то исчерканные карандашом и чернилами бумажки.
– О, тогда! – повторил он. – Вам станет стыдно, ничтожные людишки! Я – Собаньский, а вы кто?
– Побудьте с ним, Александр Иванович, а я за орманом схожу, – мрачно попросил Панкратов. – Гривенник заплачу, чтобы куда-нибудь этого пана увез подальше. Одно разорение с этими чудаками из захолустья.
– Вам станет стыдно! Я опередил прогресс! А вы кто? – вопросил пан Собаньский, но Панкратов не ответил – он уже вышел из комнатенки.
– Откуда вы? – спросил Лабрюйер.
– Из Люцина, – признался изобретатель. – А отчего вы спрашиваете? Вы хотите украсть мое изобретение?
– Не говорите глупостей.
Большое сомнение вызвала у Лабрюйера фамилия «Собаньский». Чудак не очень-то был похож на поляка, не тот имел выговор – или перенял еврейское произношение, ведь Люцин, если вдуматься, – еврейское местечко.
Изобретатель, глядя на Лабрюйера с большим подозрением, собрал свои драгоценные бумажки в стопку, поместил в старую зеленую папку, а папку – в чемоданчик.
Панкратову повезло – ормана он изловил возле реформатской церкви и сам вынес на улицу большой чемодан. Пан Собаньский, не прощаясь и высоко задрав нос, вышел из комнаты, а через минуту вернулся Панкратов.
– Я сговорился – его к Александровскому мосту отвезут, а дальше – как знает. Идем ко мне, вниз.
– Раздувай самовар, Кузьмич, заедим твое горе вкуснейшим пирогом.
– Вот дурень…
– Кто?
– Да этот мой чудак. Вон, чертеж забыл.
В спешке пан Собаньский уронил лист плотной бумаги, и тот залетел под кровать. Панкратов поднял и уставился на чертеж, как баран на новые ворота:
– Батюшки мои, это что за чудо?!
И впрямь, бывший жилец старательно изобразил сущее чудо – корпус, как у лодки, два крыла, как у самолета-биплана, но впридачу два гребных колеса, как у тех пароходиков, что бегают по Двине. И, для полноты картины, на носу странного судна четырехлопастный винт.