Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля

Я уже привыкла к звукам Монмартра, они повторяются каждый день. В сумерках какой-то мужчина зовет во дворе собаку. Его голос отдается эхом от стен: «Гину! Гину!» Я наклоняюсь к окну, однако ни собаки, ни мужчины не видно. Это голос из пустоты.

Из противоположного окна открывается вид на внутренний двор, где стоит школа. Я различаю склонившихся над тетрадями учеников. Время от времени до меня доносится звонок, возвещающий конец или начало урока. Иногда я замечаю его не раньше, чем он отзвенит. Только тогда до меня, словно эхо, доходит воспоминание о нем.

В последние дни заметно потеплело, а до этого шел снег.

Главная проблема коренилась внутри Абеля, и она доставляла ему немалое беспокойство.

Сын писал, отец поправлял. Без раздражения, но решительно. Количество света, которое может вобрать в себя парус, ограничено. У света существует источник. Пропорции надо уважать. Посягать на них значит пренебрегать законами, которые художник должен увидеть и передать на полотне. Только так и можно выразить внутренний порыв, который дан нам свыше.

И Абель откладывал кисть в сторону и внимательно следил за движениями отцовской руки. Он пытался понять Сульта. Ради этого он был готов пасть на колени, стать последним из его слуг и выполнять самую черную работу. Именно тогда отец впервые открыл ему свою душу. Был вечер, они сидели в мастерской. Красивое лицо глухонемого скрывалось в тени, свет собирался на кончиках его пальцев. Он говорил с Абелем не как с ребенком, а как с равным. Хотя многое, должно быть, осталось невысказанным. И это не пошло на пользу их отношениям.

Потому что Абель был нетерпелив.

Он смотрел на мир широко раскрытыми глазами, в которых Сульт иногда замечал голодный блеск. Гнев, страдания, усталость, любовь – каждое человеческое лицо содержало слишком много такого, что молодому художнику хотелось схватить и передать зараз. Небо переливалось сотнями едва различимых оттенков, каждый из которых следовало проанализировать и понять, а голубые тени в комнате содержали множество других красок, но каких? На кухню свет проникал через несколько оконных стекол, словно из глубокого колодца, прежде чем достичь рук Стины в цинковом тазу. Уже одно это сулило столько захватывающих открытий, ставило тысячи вопросов и создавало не меньше неразрешимых проблем. И Абель хотел все это написать – солнечные лучи, скользящие по ее плечам и волосам, кротость лица и усталость тела, – потому что все это сообщало Абелю и о нем самом нечто такое, чего он не знал раньше. Поэтому Абелю все труднее было сосредоточиться на законах перспективы и преломлении света в воде, отражении лучей от паруса и множестве других моментов, на которые обращал его внимание отец. Повсюду было слишком много интересного.

Абеля пьянило многообразие мира, и он прекрасно это осознавал. Словно вдруг спадали покровы, обнажив перед ним прекрасные формы. Однако и обнаженные, они таили в себе столько загадок, которые ему предстояло разгадать самому. Иначе писать было невозможно.

Абелю явно недоставало опыта. Кое-что оставалось для него просто непостижимым. Лишь чудовищным усилием воли он заставлял себя сосредоточиться на маленьком парусе, который отец просил его написать. Абель смотрел на его картины – море, берег, движение – и не мог взять в толк, почему Сульт отказался от всего остального? Разгадка этой тайны, очевидно, коренилась в жизни отца. Но какой же надо иметь характер, чтобы так себя ограничить, чтобы закрыть глаза на расстилающийся вокруг многообразный мир и искрящуюся игру света!

Красивое лицо Сульта оставалось бесстрастно, пальцы формировали слова. По ту сторону окна высился залитый вечерним солнцем Карлсбергский замок. Абелю было сложно сосредоточиться на мыслях отца, его занимал стихающий город.

О, эти лица! Кузнецы, мореходы и извозчики в легком подпитии, рыбачки и нищие мальчишки. А тысячи пешеходов на мосту Норрбру, баржи с дровами и церковные шпили, пронзающие небо, откуда изливаются потоки света на дома и людей! Абель впитывал в себя впечатления, как губка. Ему казалось, что до сих пор он жил взаперти, но двери узилища вдруг открылись, и он шагнул за порог. Он чувствовал себя взрослым и полным сил. Мир принадлежал ему.

Мир вообще принадлежал молодым художникам, в работах которых Абель узнавал себя. Вместе с отцом они посетили их первую выставку. У Абеля закружилась голова – столько там было всего того, что и сам он видел! Тела, лица, краски, обнаженная натура. Абель следовал за отцом, но часто отставал, не в силах оторвать взгляд от той или иной картины. С ним здоровались приятели отца, кто-то о чем-то говорил, что-то комментировал, но Абель ничего не слышал.

На эту выставку он еще не раз возвращался один. Одна картина его особенно захватила. На ней было изображено вишневое дерево. Свет будто исходил из самого ствола и плыл вверх, обтекая соцветия, которые тоже состояли из мерцающего белого цвета. Этот свет имел голос, высокий и чистый. Картина пела – волшебно, волнующе. Абель чуть не разрыдался.

Но отцу после этой выставки было не по себе. И поговорить о ней с глухонемым у Абеля так и не получилось.

Что-то стеной вставало между отцом и сыном, мешая их взаимопониманию, но что именно? Отец занял непримиримую позицию по отношению к молодым, которых называл оппонентами. Возможно, дело было даже не в живописи, а в чем-то другом. Абель все пытался вытянуть из отца объяснения. Они балуются субъективизмом, который глухонемому органически чужд, – вот все, что в конце концов удалось узнать юноше.

А ведь когда-то они изучали свет вместе, так говорил его отец. Точнее, это Сульт потащил их на Сёдертёрн. Он их знает, он сам наставлял их. Но разделяющая их черта со временем становилась все очевиднее. Что за черта? «Рас-пу-щенность» – отец быстрым движением изобразил слово. Иногда он называл это излишней самоуверенностью, и тогда вокруг его рта появлялись горестные складки.

Абель сидел за бюро, в котором глухонемой хранил свои эскизы, и осторожно трогал трещины в древесине. Обо всем этом слишком трудно говорить, в сущности, невозможно. Но открылось нечто, что впервые заронило в душу Абеля сомнения. Сам он не имел ни противников, ни оппонентов, дело было в другом: Абель впервые почувствовал, насколько отец уязвим.

Поэтому Абель молчал. Он решил, что должен защитить отца. Юноша стал нервным и все больше замкнулся в себе. И это означало лишь, что его неуверенность росла. Теперь Абеля все раздражало, он выглядел потерянным и не находил себе места.

Отец от него зависел, и Абель все больше чувствовал за него ответственность. Теперь в его лице Сульт имел не только ученика, но самого близкого человека, которому доверил все тайны своего многолетнего одиночества. Он был откровенен с Абелем, потому что не боялся, что тот покинет его, как другие ученики. До сих пор Сульт мог открыться только жене, но она не была художницей. Анна никогда не держала в руке кисть и не стояла перед белым холстом, на который надо наложить краски.

Но сын! Откуда он вообще взялся? Однажды он появился в мастерской с репродукциями гравюр на меди и стал задавать вопросы: где пролегает граница между светом и тенью и почему? И какая сила наделяет неуверенный удар кисти такой нечеловеческой мощью? Глухонемой посмотрел на сына с удивлением. Его мысли были заняты другим. Поначалу он отмахивался, по своему обыкновению, или отвечал коротко и невнятно.

Но мальчик оказался настойчив. Он вынудил отца заняться им всерьез. Ох уж эти розовые уши, этот невинный взгляд! В конце концов Сульт сдался. Более того, вся окружающая его оболочка молчания растаяла, как лед. Сын пробудил его к жизни, и это произошло в самый тяжелый период, когда, как казалось Сульту, для него как художника все было кончено. Он принял эту неожиданную поддержку. Отныне сын стал ему не просто учеником, но единственным другом и самой большой любовью.