Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля

Так размышлял Абель, и каждое расставание в палате оборачивалось маленькой трагедией.

Поэтому, когда однажды Анна объявила о выздоровлении Оскара, Абель поначалу не поверил. Кто, Оскар? С серой кожей и мертвыми глазами?

Это чудо, продолжала Анна, что он оправился от тропической дизентерии. И все благодаря воле к жизни и физической крепости. Так сказал доктор, и она с ним согласна. Оскар вернется домой. Некоторые ограничения в еде и прочих удовольствиях – а в остальном все будет по-прежнему.

Наконец-то он стал собой. Абель заметил, что Оскар прибавил в весе. Теперь это был прежний, здоровый Оскар.

Между тем в город пришла весна. Внизу, у самой воды, берег был истоптан конскими копытами. На березах лопнули почки. Баржи и грузовые суда заполонили воду, весь день со стороны пролива слышалась перекличка гудков. От сложенных на берегу бревен поднимался свежий древесный аромат.

Город полнили звуки и запахи. Оскар гулял по улицам, сдвинув шляпу на затылок. Он дышал полной грудью и улыбался во весь рот. Где бы Оскар ни появлялся, везде вызывал всеобщее любопытство, еще бы! Все шло своим чередом. Анна с пением хлопотала по хозяйству. Даже глухонемой просветлел лицом. Он готовился к лету, выбирал эскизы и краски. Неожиданно все получилось именно так, как описал Оскар в своей двухтомной биографии.

Абель был поражен. Случившееся казалось ему непостижимым. Он словно узнал жизнь с другой стороны, открыл в ней нечто такое, что до сих пор ускользало от его внимания.

Оскару нравилось в городе. Он любил свой дом, хотя и боялся в этом признаться. Об этом он говорил брату, лежа на больничной койке. Теперь его снова потянуло к Абелю, однако их отношения приобрели новый оттенок. Ведь Абель был единственным, кому Оскар мог показать свою слабость.

Он всячески намекал брату, что в нем нуждается. Об этом он писал и в письмах из Сурабаи, даже тех, где не было ни слова о болезни. Оскар признавался, что Абель вырос и стал настоящим мужчиной. И теперь Абель решил убедить Оскара остаться дома. На это стоило положить все свои силы и хитрость.

Но когда однажды вечером Абель заговорил об этом – дело было в комнате на Кюнгсбругатан, где братья лежали, вытянувшись каждый на своей кровати, – Оскар разразился гомерическим хохотом. Уж не сошел ли Абель с ума? Остаться? Ради чего? Оскар приподнялся на локтях. Его голубые глаза округлились и блестели, не оставляя никаких сомнений в том, что он снова полон сил.

Оскар сунул в рот тонкую сигару. И пока он прикуривал, уставившись куда-то в окно, за которым бушевал теплый весенний вечер, Абелю почудилось во взгляде брата что-то нездешнее. Словно Оскару вдруг привиделись берега дальней экзотической страны – с городами, населенными туземцами с коричневой кожей, пылающими жерлами вулканов, полноводными тропическими реками и треугольными парусами рыбацких лодок в проливе Мадура.

Глава VII

Я снова откладываю листки в сторону, погребая их под грудами газет, книг и рекламных каталогов. Как всегда, мне трудно определить, вызвана временная остановка в работе внутренними или внешними причинами. За окном весна, и солнце светит все ярче. Пустота заполняется – звуками, красками, людьми.

Тихие дни с узорами на заиндевелых стеклах и мерцающим на зеленых обоях зимним светом подошли к концу. Много недель подряд я писала, не помянув ни единым словом ни эту комнату, ни эту зиму. Я хотела бы, чтобы она задержалась, с ледяным ветром вдоль обшарпанных стен квартала, теплым дыханием метро и глухим стуком замороженных туш, которые разгружают внизу, у мясной лавки. Но этого больше не будет, и я тоже отсидела свое за пишущей машинкой. Перерыв в работе освобождает место для ужасных мыслей. Теперь мне кажется, что я занимаюсь чем-то никому не нужным. Это тяжелее, чем я думала.

Я вижу полотно, сотканное из множества нитей. Однако отдельные его фрагменты исчезают в темноте, а звуки сливаются в неразличимый гул. Сейчас сюда хлынет настоящее, чтобы заполнить образовавшийся вакуум, – люди с их требованиями, счетами, заказами, данными, но так и не выполненными обещаниями, разговорами о судьбах мира. Я уже жила во всем этом и, в очередной раз вставая на эту тропу, не могу быть уверена в том, что когда-нибудь сойду с нее снова.

Начатое, но так и не законченное громоздится позади меня кучами, покрываясь пылью и истлевая. На основании прошлого опыта могу сказать, что причина срыва в каждом случае – я сама, какими бы неблагоприятными ни были внешние обстоятельства. Для завершения любого дела требуется вера в себя, которой мне всегда так не хватало. С внешними факторами обстоит куда проще. И сколько еще таких куч! За каждой открывается целая вереница новых.

Зато теперь я имею представление о том, что именно в окружающем меня пространстве имеет смысл, а что его лишено. Демаркационная линия бессмыслицы описывает более или менее четкий контур. И я в очередной раз спрашиваю себя: кто я, субъект или объект? Можно ли вообще быть субъектом в этом мире, и если да, то в какой степени?

Сейчас Пасха, в церквах звонят колокола. Совершенно неожиданно на деревьях лопнули почки. Яркая, сверкающая молодая листва кажется особенно свежей на фоне серого кирпича домов и набережных. Она как будто проклюнулась сквозь камни, из которых сложен этот город.

А в Стокгольме, я слышала, до сих пор лежит глубокий снег.

Мне опять зашивают рот. Я слышу, как игла с треском протыкает кожу. Я вижу заброшенную станцию – от расписания поездов на обшарпанной стене остался клочок бумаги. Даже находясь в отпуске, я должна поддерживать здесь порядок и поэтому вставляю лист в пишущую машинку.

Я получила письмо от Си.

Оно было напечатано на машинке, как всегда наспех. Буквы спотыкались, словно пальцы Си не успевали за ее мыслями. И в самом низу, будто в качестве извинения, – маленькая чернильная фигурка, Си, раскинувшая руки, чтобы обнять меня, и множество восклицательных знаков. «Тысяча поцелуев Анаке». Так она называла меня после поездки в Индонезию. «Анака» – значит «первенец».

Это было печальное письмо, написанное в один из самых мрачных вечеров сконской [30] зимы. Но не только зима, старость и больные ноги были тому причиной – от нас ушел Ян.

Он умер. Его жена прислала Си телеграмму: «Jan passed away. Bea» [31] . Однако еще накануне получения трагического известия из Австралии Си проснулась среди ночи вся в слезах. Ей снилось, что она заблудилась в незнакомом городе. Си знала, что никогда не вернется домой, и понимала, что это значит: смерть. «Уход Яна выбил у меня из-под ног почву, не помню, чтобы мне когда-нибудь было так тяжело. Сейчас я хожу кругами по комнате и плачу: смерть так близко!»

30

Сконе – провинция в южной Швеции.

31

Ян ушел. Беа (англ.).

Ян? Но они никогда особенно не дружили. Я не думала, что он значит для Си так много. Приятель детских игр из Сурабаи, шестилетний мальчик с выцветшей фотографии, на которой он сидит на каменной стене, закинув ногу на ногу.

Сейчас эта фотография прорисовывалась в моей памяти во всех деталях: крепенький карапуз в коротких штанах и гольфах смотрит прямо в камеру в окружении других мальчиков и девочек. Завитые волосы, платьица с кружевной отделкой – дети индонезийской колонии. Среди них – Си, с упругими черными локонами, прислонилась к ротанговому креслу. На снимке она выглядит испуганной, хотя взгляд ее тоже направлен в камеру.

Там еще стояла кадка с пальмой. Школьный снимок. Ян и Си учились в одном классе; он, мальчик со смешанной, как и у Си, кровью, был сыном учительницы. По возвращении в Швецию – возвращении? но она не умела даже говорить по-шведски – Си потеряла связь с этими детьми. Приблизительно в возрасте двенадцати или тринадцати лет.

Но уже в старости она снова стала общаться с Яном. Насколько я помню, их свела статья в газете «Тонг-тонг» – издании, которое давно уже перестало выходить или сменило название. Оно предназначалось для бывшего населения нидерландских колоний Ост-Индии – голландцев или людей голландско-индонезийского происхождения.