Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля

Кустарники на полях стоят такими ровными рядами, что, глядя на них, становится не по себе. Осматривая поля, я прохожу ежедневно по много миль, и непременно с ружьем за плечами, потому что плантации надо охранять от диких свиней и обезьян. Джунгли наступают. Случается, стайка мартышек пробирается в кофе из окружающих поля тенистых рощиц. И каждые четырнадцать минут – я специально засекал время – вулкан Семуру, у подножия которого мы расположились, выбрасывает в небо огромный дымовой гриб. А спустя еще три минуты по земле пробегает дрожь. Вчера у меня на столе звенела посуда.

Об Оскаре почти ничего не слышно.

Жизнь, моя дорогая, – лучший учитель. Я знаю, что писатель из меня никудышный, перо – не мой инструмент. Здесь есть над чем поработать и карандашом, и кистью, однако у меня не остается времени даже на эскизы. Не говоря уже о нервах.

Я делю жилище с индусом, с которым мы неплохо ладим. Пока что я его подчиненный, однако в следующем году думаю обрести независимость и надеюсь на повышение жалованья.

Больше всего на свете я мечтаю сейчас сесть на лошадь и уехать куда-нибудь подальше. Только четвероногому приятелю под силу развеять мою тоску. Но не волнуйся: не сомневаюсь, что нас с тобой ждет блестящее будущее.

И днем, и ночью все мои мысли – только о тебе.

Темпорсарие, 1898

Эстрид, любимая, у меня тяжело на сердце. Что мне ответить на твои вопросы? Мои надежды быстро заработать денег и вернуться к любимой профессии, возможно, были наивны, но я помню о ростке, чье упорство пробивает и камень.

Сейчас у нас опять уборка урожая. Вчера мне пришлось помериться силами с рабочими из Мадура. Мадурцы, да будет тебе известно, отличаются от яванцев горячим темпераментом, они не расстаются с длинными ножами и имеют достаточно денег. Эти почти чернокожие туземцы говорят на своем языке. Все они – отменные кораблестроители и мореплаватели. Каждый год к уборочной страде из Мадура приезжает один вождь, внушительного вида индонезиец, в сопровождении таких же рослых семи сыновей и более сотни соплеменников, мужчин и женщин. Вчера этот великан самовольно разместил своих людей в том месте, где, по его мнению, они могли бы больше заработать.

Я отозвал их назад. Вождь рассвирепел, а потом сделал то, чего я опасался, – настроил против меня свое племя. Они двинулись на меня с поднятыми мотыгами, при мне же не было даже ружья. Разве мой солдатский палаш – но на что он годится?

Я пошел навстречу, но тут передо мной выскочил мой помощник, или мандур, маленький яванец по имени Труно, и встал между нами, раскинув руки. Его увещевания подействовали, толпа отступила.

Однако вечером, когда взвешивали мешки, вождь снова принялся бесчинствовать. Он пролез к весам вне очереди, и я сделал ему замечание. Поскольку словесные увещевания не помогли, я поднялся на лестницу, на которой стояли весы, и просто перекинул чернокожего хулигана через перила. Туземцы притихли, но Труно опять за меня заступился. «Туан говорит – слушайте!» – закричал он. Через некоторое время работа возобновилась, однако на душе у меня оставалось неспокойно: я ведь не знал, во что может вылиться этот конфликт.

Утром, когда солнце едва показалось над горизонтом, я увидел с веранды своего дома направлявшуюся ко мне небольшую процессию. Вождь из Мадура и семеро его сыновей вошли во двор и остановились на почтительном расстоянии от крыльца. А я был один, не считая кухарки и нескольких слуг.

Ни слова не говоря, вошедшие уселись на земле, скрестив ноги. Я сделал им знак подняться, они послушались. Я спустился во двор и встал лицом к лицу с их предводителем, что, вероятно, их удивило.

Некоторое время мы просто смотрели в глаза друг другу. Потом вождь сказал мне по-явански:

– Я пришел проститься с туаном.

– Я хотел бы, чтобы ты остался, – ответил я.

– После того, что случилось, я должен уйти, – возразил великан.

– Но я прошу тебя, – настаивал я.

– Я уйду и больше никогда сюда не вернусь, – сказал вождь. – Я сам виноват во всем.

Я не могу тебе этого объяснить, Эстрид, но слезы хлынули из моих глаз сами собой. Ведь он был старик, а я, в сущности, еще молодой человек. Дальше я действовал, повинуясь необъяснимому внутреннему порыву: раскинул руки и обнял его.

Ничего подобного до сих пор со мной не случалось. Вождь и его сыновья ушли, и я тосковал по ним весь день. Сердце мое ожесточилось за время жизни в джунглях, но иногда, перед восходом солнца, я плачу как ребенок. Тем не менее я не смею просить тебя приехать ко мне в это богом забытое место, где я живу еще скромнее, чем в Вонокойо.

Немалое преимущество состоит в том, что здесь я предоставлен самому себе и сохраняю даже проценты. Правда, в силу сложившихся на рынке обстоятельств они не могут быть выплачены мне сейчас.

Цены на кофе упали, и в этом я не виноват. За предыдущий год они снизились на пятьдесят процентов, после того как на рынке появились бразильцы с пятнадцатью миллионами мешков против полутора миллионов индонезийского. И потом, эта болезнь, которая поразила растения на наших плантациях…

В такие вечера, как сегодняшний, я особенно остро чувствую свое одиночество, но внутренний голос подсказывает мне: «Не сдавайся!» Я – лед в русле горной речушки, который разбивает скалы. Мне нужна только победа, любимая Эстрид.

Но тучи сгущаются надо мной, и в сердце моем – холод. Смогу ли я искупить вину за то, что украл у тебя эти годы? На этом вынужден попрощаться. Твой Абель.

Так, постепенно, крепло в дедушке Абеле осознание совершенной ошибки, стоившей ему нескольких лет, а может, и всей жизни. Об этом он написал Анне на третий год после отъезда. Он просчитался и в результате стал чужим самому себе. Его сердце сковывает холод – это чувство не покидает Абеля ни на минуту. Он обманул, обокрал, убил свою душу.

Работа однообразна, скучна, беспросветна.

Вечерами он ужинает в компании своего соседа-индуса.

Он мало спит и почти не видит снов. Бесконечные странствия по полям изматывают его. Он инспектирует туземцев, но и сам боится совершить ошибку. Каждое утро еще до восхода солнца его, невыспавшегося, поднимает с постели тонг-тонг. Но и недолгий сон не приносит покоя: при каждом подземном толчке Абель вздрагивает и покрывается испариной.

Не только природные силы лишают его ночного отдыха. Случается, Абеля будят люди. Потому что деса, туземная деревня, находится совсем неподалеку от его дома. Вечерами оттуда раздаются голоса и льется странная музыка. В ней нет мелодии, она струится в ночи подобно реке и навевает на Абеля странное забытье, не давая, однако, погрузиться в сон.

Эта музыка, проникающая сквозь бамбуковые стены его жилища, лишь усиливает его одиночество. Под нее Абелю хочется плакать. Она мутит разум. Сколько раз под эти звуки падал Абель на постель, зарываясь в подушку, и молил Бога избавить его от такой муки.

Это случилось на второй год его пребывания на Яве, на плантации Вонокойо.

Стояла уборочная страда, и со всех концов страны прибывали все новые и новые рабочие. Туземцы оказались не так покладисты, как поначалу представлял себе Абель. Поля то и дело оглашались недовольными криками. Нередко доходило до стычек.