Нации и национализм после 1780 года

Подобная установка действительно приводила к попыткам создания наций через [искусственное] стимулирование национальных чувств (особенно начиная с 1960-х годов) — и все же критические замечания по ее поводу мы не вправе относить к столь тонким и сведущим наблюдателям, какими были Отто Бауэр или Ренан, прекрасно понимавшим, что нации, помимо всего прочего, обладают еще и общими объективными характеристиками. Как бы то ни было, упорно настаивая на субъективном самоощущении или произвольном выборе как на ключевом критерии национальной принадлежности, мы незаметно приходим к тому, что все многообразие весьма сложных способов, посредством которых люди относят себя к различным группам (или изменяют однажды принятую самоидентификацию), мы ставим в зависимость от одного-единственного решения, а именно: выбора принадлежности к определенной «нации» или «национальности». В чисто политическом или административном смысле подобный выбор в наше время так или иначе делают все, кто живет в государствах, выдающих своим гражданам паспорта или включающих в переписи вопросы о языке. Но даже сегодня человек, проживающий в Слоу, вполне способен сознавать себя в зависимости от обстоятельств, например, гражданином Великобритании или (встретившись с британскими гражданами иного цвета кожи) индийцем, или (при общении с другими индийцами) гуджартацем, или (столкнувшись с индуистами или мусульманами) джайнистом; членом какой-то касты, рода или же просто лицом, которое дома говорит не на хинди, а на гуджарати, — и это, разумеется, еще не все возможные варианты. И даже «национальность» нельзя свести к какому-то единственному — политическому, культурному или иному — измерению (если, конечно, не вынудит нас это сделать force majeure [15] государственной машины). Человек может считать себя евреем, даже если он вполне чужд соответствующим традициям, языку, культуре, историческому опыту, не испытывает какой-либо внутренней близости и не имеет отношения к государству Израиль. Отсюда, однако, не следует, будто «нация» определяется исключительно субъективными критериями.

15

Чрезвычайные обстоятельства (фр.). — Прим. пер.

Таким образом, и субъективные, и объективные определения несовершенны и ставят нас в тупик. В любом случае самой разумной исходной установкой для исследователя является в данной области агностицизм, а потому мы не принимаем в нашей книге никакого априорного определения нации. Наша первоначальная рабочая гипотеза такова: всякое достаточно крупное человеческое сообщество, члены которого воспринимают себя как «нацию», будет рассматриваться в этом качестве и нами. Однако мы не сможем с достоверностью установить, действительно ли данное сообщество считает себя «нацией», если будем обращаться лишь к мнению писателей, публицистов или вождей политических организаций, добивающихся для него подобного статуса. Факт появления у некоей «национальной идеи» группы активных сторонников не следует совершенно сбрасывать со счетов, и все же слово «нация» употребляется сегодня столь широко и беспорядочно, что использование националистической терминологии само по себе мало о чем говорит.

И тем не менее, приступая к анализу «национального вопроса», «разумнее всего начинать именно с понятия „нации“ (т. е. с „национализма“), а не с той реальности, которую данное понятие представляет». Ведь «„нацию“, как ее воображают себе националистические движения, можно воспринять в замысле, в идее, тогда как „нацию“ реальную — лишь a posteriori.» [16] Так мы и поступаем в настоящей книге. В ней уделяется серьезное внимание переменам и трансформациям понятия «нации», в особенности тем, которые произошли во второй половине XIX века. Подобные понятия отнюдь не являются частью свободного потока философской мысли отдельного субъекта: они обусловлены историческими, социальными и местными обстоятельствами, в свете которых их и нужно объяснять. В остальном же позицию автора можно свести к следующим основным положениям:

16

Е. J. Hobsbawn. Some reflections on nationalism. P. 387.

(1) Термин «национализм» я принимаю в том смысле, в каком его определил Гельнер, а именно как «принцип, согласно которому политические и национальные образования должны совпадать». [17] Со своей стороны, я бы добавил: данный принцип предполагает, что политический долг руританцев по отношению к государству, которое включает в свой состав руританскую нацию и служит ее представителем, выше всех прочих общественных обязанностей, а в экстремальных случаях (таких, например, как война) он должен подчинять себе любого рода обязанности. Этот признак отличает современный национализм от иных, менее требовательных форм национальной и групповой идентификации (с которыми мы также встретимся ниже).

17

Ernest Gellner. Nations and Nationalism. P. 1. Это, в основе своей политическое, определение принимают и некоторые другие авторы, например: John Breuilly. Nationalism and the State. P. 3.

(2) Подобно большинству серьезных исследователей, я не рассматриваю «нацию» ни как первичное, изначальное, ни как неизменное социальное образование: она всецело принадлежит к конкретному, по меркам истории недавнему периоду. Нация есть социальное образование лишь постольку, поскольку она связана с определенным типом современного территориального государства, с «нацией-государством», и рассуждать о нациях и национальностях вне этого контекста не имеет, на мой взгляд, никакого смысла. Кроме того, я, вслед за Гельнером, склонен подчеркивать ту роль, которую играют в процессе формирования наций искусственное конструирование, целенаправленное изобретение и социальная инженерия. «Нация как естественные, Богом установленные способы классификации людей, как некая исконная… политическая судьба — это миф; национализм, который превращает предшествующие культуры в нации, иногда сам изобретает подобные культуры, а порой полностью стирает следы прежних культур — это реальность». [18] Короче говоря, анализ национализма должен предшествовать анализу наций. Ведь государства и национальные движения не возникают из уже «готовых» наций — все происходит наоборот.

18

Е. Gellner. Nations and Nationalism. P. 48–49.

(3) «Национальный вопрос», как его называли старые марксисты, находится в точке пересечения политики, техники и социальных процессов. Нации существуют не только в качестве функции территориального государства особого типа (в самом общем смысле — гражданского государства Французской революции) или стремления к образованию такого; они обусловлены и вполне определенным этапом экономического и технического развития. Сегодня большинство ученых согласится с тем, что литературные национальные языки, как в письменной, так и в устной своей форме, не могут возникнуть до распространения книгопечатания, массовой грамотности, а следовательно, и всеобщего школьного обучения. Некоторые даже утверждают, что, например, разговорный итальянский — как язык, способный не только служить средством домашнего и личного общения, но и в полной мере выражать все, в чем нуждается XX век, — сегодня только еще создается, и стимулом к его формированию служат потребности программ национального телевидения. [19] А значит, нации и связанные с ними явления следует анализировать в русле политических, технических, административных, экономических и прочих условий и потребностей.

19

Antonio Sorella. La televisione e la lingua italiana // Trimestre. Periodico di Culture, 14, 2-3-4, 1982. P. 291–300.

(4) Поэтому национальные феномены имеют, на мой взгляд, двойственный характер: в главном они конструируются «сверху», и все же их нельзя постигнуть вполне, если не подойти к ним «снизу», с точки зрения убеждений, предрассудков, надежд, потребностей, чаяний и интересов простого человека, которые вовсе не обязательно являются национальными, а тем более — националистическими по своей природе. И если я в чем-то существенном не согласен с работой Гельнера, так это в том, что излюбленная позиция ее автора, рассматривавшего прежде всего модернизацию, проводимую сверху, не позволила ему уделить должное внимание восприятию этих процессов снизу.

Подобный «взгляд снизу», т. е. восприятие нации не с точки зрения правительств или главных идеологов и активистов националистических (или не-националистических) движений, но глазами рядового человека, реального объекта их действий и пропагандистских усилий, уловить чрезвычайно сложно. К счастью, социальные историки постепенно учатся исследовать историю идей, мнений и настроений на сублитературном уровне, а потому сегодня мы уже в меньшей степени рискуем принять передовицы из специально подобранных газет за подлинное общественное мнение, как это обыкновенно случалось с прежними историками. С достоверностью мы знаем немногое, однако следующие три обстоятельства вполне очевидны.

Во-первых, официальные идеологии государств и [националистических] движений не слишком помогают нам понять, что же в действительности думали даже самые лояльные граждане и верные сторонники. Во-вторых, — и это уже более конкретно — мы не вправе считать, будто для большинства людей национальная идентификация — если таковая существует — исключает или всякий раз (или вообще когда-либо) превосходит по своей значимости все прочие способы самоидентификации, присущие человеку в общественном состоянии. Фактически она всегда сочетается с иного рода идентификациями — даже там, где ее воспринимают как важнейшую. И наконец, в-третьих, национальная идентификация и все, что, как полагают, с ней связано, способны претерпевать изменения и сдвиги во времени, причем довольно резкие. На мой взгляд, именно эта сфера национальной проблематики сегодня особенно нуждается в анализе и осмыслении.

(5) Развитие наций и национализма в таких давно сложившихся государствах, как Британия и Франция, не становилось предметом интенсивного изучения, хотя в последнее время эта тема начала вызывать интерес. [20] О наличии подобного пробела свидетельствует то равнодушие, которое проявляется в Британии к проблемам английского национализма (сам этот термин для многих звучит странно) по сравнению с вниманием, уделявшимся национализму шотландскому или валлийскому, не говоря уже об ирландском. В то же время в последние годы достигнуты значительные успехи в исследовании национальных движений, ставящих своей целью создание самостоятельных государств; ориентиром здесь служили новаторские работы Хроча, посвященные сравнительному исследованию национальных движений малых народов Европы. Два важных вывода из проведенного этим замечательным автором анализа отразились и в моих исследованиях. Во-первых, в различных социальных группах и в разных регионах «национальное самосознание» развивается неравномерно — этой региональной неоднородности и ее причинам прежде явно не уделялось достаточное внимание. Большинство исследователей, впрочем, согласится: какие бы социальные группы ни становились первыми проводниками «национальной идеи», народные массы — рабочие, крестьяне, прислуга — испытывают ее влияние в самую последнюю очередь. Во-вторых (это вытекает из первого), я заимствую у Хроча удачное деление истории национальных движений на три этапа. В Европе XIX века (для которой данная схема и разрабатывалась) фаза А относилась исключительно к сферам культуры, фольклора и литературы, а ее политическое и даже национальное воздействие было не более существенным, чем то влияние, которое труды членов Общества цыганского фольклора (не-цыган) оказывают на субъектов этих исследований. На фазе В мы уже находим группу пионеров и активных сторонников «национальной идеи», а также первые признаки собственно политической агитации в ее пользу. Работа Хроча и посвящена главным образом данной фазе — анализу происхождения, состава и распространения этого minorite agissante. [21] Меня же в настоящей книге больше занимает фаза С: именно на этом этапе — и не прежде — националистические движения получают, по крайней мере до известной степени, ту массовую поддержку, на обладание которой сами националисты претендуют всегда. Переход от фазы В к фазе С — это, бесспорно, ключевой момент в истории национальных движений. Порой, как например, в Ирландии, он имеет место накануне создания национального государства, но, вероятно, гораздо чаще это происходит уже после — ив результате — появления собственного государства. В некоторых случаях (страны так называемого «Третьего мира») фаза С не наступает даже тогда.

20

О масштабах подобной работы можно составить представление по: Rafael Samuel (ed.). Patriotism. The Making and Unmaking of British National Identity. 3 vols. London, 1989. В особенности плодотворны по своим идеям, на мой взгляд, исследования Линды Колли (Linda Colley), например: Whose nation? Class and national consciousness in Britain 1750–1830. Past and Present, 113, 1986. P. 96–117.

21

Активное меньшинство (фр.). — Прим. пер.

В заключение я должен заметить, что ни один серьезный историк наций и национальных движений не может быть убежденным политическим националистом. В этом отношении его, самое большее, можно уподобить человеку, который верит в буквальный смысл Священного Писания: внести собственный вклад в эволюционную теорию он, конечно, не способен, однако ничто ему не мешает содействовать прогрессу археологии или семитической филологии. Ведь национализм требует слишком твердой веры в то, что явно не соответствует действительности. Как заметил Ренан, «ошибочный взгляд на собственную историю — это один из факторов формирования нации». [22] Историк же профессионально обязан не совершать такой ошибки, по крайней мере, искренне к этому стремиться. Можно быть ирландцем, гордым своими ирландскими корнями, более того, можно с гордостью сознавать себя ирландцем-католиком или ольстерским ирландцем-протестантом, но при этом серьезно изучать ирландскую историю: сами по себе эти вещи не являются несовместимыми. Труднее, на мой взгляд, заниматься этой проблемой, если ты фений или оранжист — точно так же, как и сионисту трудно написать по-настоящему серьезную историю еврейского народа, если, конечно, историк не оставляет собственные убеждения за порогом кабинета или библиотеки. Некоторым историкам-националистам сделать этого так и не удалось. Мне же, когда я принимался за написание настоящей книги, к счастью, не нужно было освобождаться от каких-либо неисторических убеждений. [23]

22

Ernest Renan. Qu'est que c'est une nation? P. 7–8; «L'oubli et je dirai meme Perreur historique sont un facteur essentiel de la formation d'une nation et c'est ainsi que le progres des etudes historiques est souvent pour la nationalite un danger». «Забвение, я бы даже сказал — искаженное восприятие собственной истории, — это существенный фактор в процессе формирования нации; вот почему прогресс исторических знаний нередко таит угрозу для национальности» (фр.). — Прим. пер.

23

Lluis Garcia i Sevilla. Lengua, nacio i estat al diccionario de la real academia espanyola // L'Avenc, 16 May, 1979. P. 50–55.