Национальность – одессит

Едва Павлин остановил пролетку перед трехэтажным домом напротив каменного парадного крыльца в четыре ступеньки, освещенного газовым фонарем, висевшим под жестяным навесом, как открылась дверь и выглянул пожилой смурной тип в фуражке с козырьком, похожей на военную.

— Позови барышню Соколову! — громко и властно потребовал Павлин.

— Сейчас, — покорно молвил консьерж и исчез.

Я мысленно похвалили самого себя, что не пожадничал, наняв Павлина, после чего слез с пролетки, чтобы размяться. Сидеть было холодно. К вечеру подморозило, усилился сырой ветер с моря. Прогуливаясь возле крыльца, заметил, что почти во всех окнах потух свет и кое в каких зашевелились светлые занавески или шторы. Может, и темные тоже сдвигали, но разглядеть было труднее. Так понимаю, это здоровое женское любопытство рвалось к знаниям.

Стефани Соколова вышла минут через пять, хотя нынешний этикет требовал от дамы опаздывать минут на пятнадцать. Все-таки она не на свидание пришла, а на работу. На бедной курсистке была новая шляпка из черного каракуля с вуалью, темно-серое зимнее пальто до колена с черным каракулевым воротником и накладными карманами, из-под которого выходил низ подола сиреневого платья с серебристыми полосками. На руках черные кожаные перчатки. На ногах полуботинки на меху, который был виден, потому что голенища сверху вывернуты. В левой руке темно-серый саквояж среднего размера. От девушки пахло хорошими горькими духами. Не знаю, как она догадалась, что именно такие нравятся мне, потому что в моем доме нет никакой парфюмерии.

Поздоровавшись, помог ей взобраться в пролетку, сел сам, поставив саквояж в ногах, после чего помахал рукой в сторону окон и скомандовал извозчику:

— Поехали.

— Кому ты махал? — удивленно спросила Стефани.

— Твоим завистницам, которых ты предупредила о моем приезде, — шутливо произнес я.

— Я никого не предупреждала, — молвила она, но как-то не очень твердо.

— Где хочешь поужинать? — поменял я тему разговора.

— Мне все равно, — ответила она, после чего предложила: — Давай в ресторане гостиницы «Санкт-Петербургская». Говорят, там музыканты из Испании.

— Павлин, поворачивай, — приказал я, уверенный, что извозчик внимательно слушает наш разговор, а ехать нам теперь надо в обратную сторону.

Это было трехэтажное здание, вроде бы, то же самое, что в будущем, полукруглым фасадом ограничивающее с одной стороны площадь с памятником дюку Ришелье, от которого к морю уходила знаменитая лестница, пока что не имеющая официального названия, поэтому кто-то считает ее Ришельевской, кто-то Бульварной, Каменной, Большой… но только не Потемкинской. Правое крыло, если стоять лицом к гостинице, под номером один давало начало улице Екатерининской, а левое под номером восемь находилось примерно на середине Николаевского бульвара, будущего Приморского. Мне сразу вспомнилось «Если стать на крышку люка, посмотреть на руку дюка…». Канализации пока нет, но рука со свитком и эффект в наличии. Зато рядом с лестницей уже есть фуникулер — одноколейная железная дорога с разъездом посередине, освещаемая ночью фонарями с электрическими лампами, по которой скользят навстречу друг другу два вагончика, вмещавшие до тридцати пяти человек. На бульваре деревянный ажурный павильон с контролером, а внизу каменная станция с залом ожидания и кассой.

Швейцар в желтой шинели распахнул перед нами тяжелую дверь гостиницы. Ресторан был в правой части, и у входа стоял второй швейцар в оранжеом кителе и черных штанах. Только открыл ее — и нас обволокло облако приятнейших ароматов. Стоять здесь голодным — слюной захлебнешься. На входе был гардероб, в котором работал крепкий верзила, больше похожий на вышибалу. Новое платье у Стефани было со стоячим воротником, украшенным кружевами, наклоненным наружу, как бы образуя сзади и с боков получашу, и перехваченным ярко-желтой лентой-галстуком, завязанным замысловатым узлом, приталенное, с рукавами с буфами на плечах и облегающими ниже локтя. Шапку тоже сдала в гардероб, чтобы продемонстрировать новую прическу, открывавшую уши с золотыми сережками в виде узких длинных листиков и белую шею. Волосы поправила перед зеркалом, большим, от пола и почти до потолка, дополнительно акцентировав на них внимание, мое и не только, потому что у верзилы даже рот приоткрылся от непотребного желания. Да, будь она в таком виде в театре, обошлась бы мне раза в три дороже.

— Ты само очарование! — похвалил я.

Стефани, встретившись со мной взглядом в зеркале, улыбнулась с долей злорадства. Наверное, насладилась местью за «секретаршу».

Официант, мужчина лет сорока, лысый, с крупным носом, под которым были усики «а-ля фюрер», проводил нас, по моей просьбе, к свободному столику у стены недалеко от оркестра, помог даме сесть лицом к нему, после чего взял у юного помощника — пацана лет четырнадцати со смышлеными лицом — два меню в кожаном переплете и положил перед нами.

— У вас есть «Вдова Клико», брют? — спросил я.

Русские сейчас предпочитают сладкое розовое или полусухое шампанское, поэтому другие виды бывают не везде.

— Да-с, — ответил он, улыбаясь.

Стоит оно дороже других, значит, заказ и, как следствие, чаевые будут хорошими.

— Поставьте бутылку на лёд, — распорядился я.

— Хорошо-с, — сказал официант. — Когда сделаете выбор, позовете-с,

Поняв, что Стефани никогда не пила брют и не знает, что к нему лучше идет, предложил:

— Положишься на мой вкус?

Я заказал черную икру в тарталетках, филе с трюфелями, стерлядь по-царски, сыр камамбер, фламбиер ананасовый с маседуаном, чай с лимоном, а для дамы кофе со сливками.

Пока выбирали и ждали заказ, Стефани наслаждалась испанским ансамблем, состоявшем из большой гитары, двух обычных, аккордеона и певицы. На невысоком, в полметра, полукруглом помосте они исполняли фламенко, легкие, развлекательные, как говорят испанцы, канте чико, для нетребовательной пьяной русской публики. Певица — немолодая полноватая женщина с длинными черными волосами, собранными сзади в узел и перевязанными большим алым бантом — была в традиционном платье танцовщицы длиной в пол, с глубоким декольте и длинными узкими рукавами, красном в черный горошек, и накинутой на плечи яркой, разноцветной шалью. Голос все еще хороший, но танцевать уже, наверное, сложно. В Испании ее уровень — забегаловка в рабочем квартале, а в России выступает в одном из лучших ресторанов Одессы.

Я кивком подозвал младшего официанта, дал ему пять рублей и приказал:

— Отнеси певице и скажи: «Сеньора, пор фавор, уна канте джондо».

Пацан дважды по моему требованию повторил пароль, после чего дождался паузы между песнями и подошел к помосту.

Певица наклонилась к нему, выслушала, что-то спросила, и пацан кивнул в мою сторону, с приятным удивлением посмотрела в указанном направлении, надеясь, наверное, увидеть заказчика, не смогла, но все равно приложила левую руку к груди и поблагодарила:

— Мучос грациес, кабальеро!

Она сказала музыкантам, что надо сыграть, и, перейдя на андалусский диалект, запела о гордости и чести, душено так, проникновенно. Не сразу, но зал затих. Русские, особенно захмелев, остро отзываются на искренние чувства. Ее даже наградили аплодисментами.

— Интересно, о чем она пела? — похлопав вместе со всеми, задала вопрос Стефани.

Я не стал говорить правду, потому что не в ее положении слушать о женской чести и гордости, сделал вольный перевод:

— Все песни о любви, а эта о любви к самой себе.

— Ты знаешь испанский?! — удивилась Стефани.

— Так получилось, — скромно ответил я, не уточнив, что это один из диалектов испанского языка.

С тем багажом знаний, который накопил, шляясь по эпохам и странам, я и в начале двадцатого века выгляжу таким же эрудитом, каким считался несколько веков назад. Разница только в том, что там я оперировал информацией из будущего, а здесь эксплуатирую прошлое.

43