Над Кабулом чужие звезды

Еще событие: посещение знаменитой тюрьмы в Пули-Чархи. Это за городом, километрах в двадцати от Кабула по старой джелалабадской дороге. За последние годы здесь пересидело, наверное, полстраны — сначала те, кого опасался шах, потом те, кто был не по нраву Тараки, задушенному подушкой по приказу Амина, наконец, те, кого опасался Амин, свергнутый нами. Теперь сидят противники «народной власти».

Тюрьма — гигантский бетонный «лепесток» в пустыне, построенный по образцу какого-то знаменитого английского каземата. Два ряда стен, ров, толстенные решетки на окнах, на которых развешана выстиранная узниками одежда. Толпа родственников перед входом. Пропуская внутрь, охранник ставит им на запястье фиолетовую печать.

В камерах по двадцать-тридцать человек. Рядом с матрасами стоят японские радиоприемники, сумки, термосы. Заключенные одеты кто во что горазд: от спортивных костюмов фирмы «Адидас» до немыслимого тряпья. Скученность, вонь, грязь. Где-то здесь, в одной из этих камер, уже несколько лет сидит, по слухам, советник-француз, сидят жена и дочь Хафизуллы Амина. Послезавтра, в соответствии с декретом об амнистии, около тысячи человек из них выпустят на волю. Собственно, по этой причине сюда и пригласили журналистов. Из тех, с кем нас познакомили, самым колоритным был командир отряда моджахедов из Герата, который уверял, что не способен убить и муху и что «сам великий Ленин» часто говорил: «Человеку свойственно ошибаться, но самое главное — уметь исправлять ошибки». Это очень типично, кстати: афганцы чаще всего говорят не то, что думают на самом деле, а то, что, по их представлениям, ты хочешь от них услышать…

В воскресенье я чудом остался в живых. Уже было направился на почту в Шахри-нау, где оплачиваю обычно телефонные счета, да раздумал, свернул на полпути. А на почте как раз в это время прогремел взрыв! Четыре человека погибли, десятка два ранены. Улица была уже оцеплена, но я каким-то чудом проскочил, добрался до места взрыва. Ни на почте, ни в соседнем здании Министерства внутренних дел не осталось ни одного целого стекла. Рваная пробоина в стене здания напротив почты обнажила то, что еще сегодня было чьим-то домом. Чудом уцелевшие часы, стрелки которых остановил взрыв.

Возле разрушенного забора индийского посольства солдаты-афганцы уже разбирали обломки. Рядом, подцепленный стрелой автокрана, поднимался над землей обгоревший, исковерканный каркас, в котором с трудом угадывались очертания «фольксвагена», — это в нем была заложена взрывчатка. У колеса автокрана рыжели, высыхая на солнце, пятна крови. Было похоже на Анголу, на тот взрыв у дома кубинцев в Уамбо, о котором я писал три года назад. Ну, не странная ли, в самом деле, профессия: рассказывать о взрывах и смертях? Впрочем, но ведь и о жизни — тоже.

Кстати, о жизни. В Кабуле ужесточают меры безопасности, вокруг нашего посольства на глазах растут бетонные надолбы.

— Запомните, — твердит нам офицер по безопасности посольства, — машина — не средство передвижения. Это средство вашего уничтожения!

Мы запоминаем. Перед тем как сесть за руль своей «Волги», я обязательно заглядываю под днище, осматриваю ниши колес: вдруг там магнитная мина?

В переданный в редакцию репортаж о взрыве никак не монтировались обитатели разрушенного дома, которые отказывались называть свои имена из страха перед душманами. Не вписывался туда и учившийся у нас кандидат физико-математических наук до обеда, а после обеда — хозяин дукана Асад, женатый на русской. В его лавке, где некогда продавались лучшие в Кабуле дубленки, часть товара уничтожил взрыв, и тоже не осталось ни одного стекла. Асад не жалел правды-матушки об этой и нашей стране и политике национального примирения. В связи со всем этим мне что-то не пишется в последнее время, не верится и не чувствуется.

Март 1987 г.

Однажды в апреле

Ничего нет легче и радостнее кабульской весны, — наступающей медленно, длящейся бесконечно, такой долгой и томной, от слабой дымки на горах и до торжествующих медовых метелей, когда цветут фруктовые деревья…

Лариса Рейснер

К месту происшествия из афганского Кундуза мы добирались на перекладных. Пересаживались из вертолета в вертолет. Шли на бреющем, на предельно малой высоте, вне зоны поражения зенитных ракет. Над самыми горами в заплатках распаханных полей, над салатовой степью в алых пятнах дикого мака.

Бились в остекление вертолетной кабины мелкие птахи, погибали, оставляя оперение и капли крови на стыках стекла и металла. Шарахались, уносились прочь пасущиеся в степи верблюды. Отрывались от дел, выбегали из шатров кочевники в просторных одеяниях, в грубых кожаных сандалиях на босу ногу. Запрокидывали голову, провожали взглядом: что за люди, куда летят? Летели на границу. Последний отрезок пути, от поселка Московский на юге Таджикистана до места происшествия шли над Пянджем, по самой кромке советско-афганской границы. Майор Александр Кашин, командир экипажа, кавалер ордена Красного Знамени, полученного за выполнение боевых заданий в афганском небе, перекладывал вертолет с боку на бок, уворачиваясь от скал. Было видно: где-то наверху, выше вертолетных лопастей, подпирали небо стены каньона. Красные морщинистые отвесные стены.

Дима Земляной, Вадим Любимцев, Саша Артамонов устроились на полу вертолета — в пятнистых маскхалатах, в касках, отсоединив, по инструкции, на время полета рожки. Сидели молча, плечом к плечу, сжимая между колен автоматы. Возвращались в ту недавнюю ночь, в те два бесконечно долгих и стремительных часа, когда между жизнью и смертью было всего ничего…

Не на каждой карте найдешь ту излучину Пянджа. И правда — неприметное место. Будто кто-то раздвинул немного громаду неприступных гор там, где пограничная река плавно поворачивает, уходя в узкий каньон. Ну, а все остальное вокруг — только горы.

Места глухие: кроме егерей, которые изредка забредают сюда по служебным своим делам, ни единой души на многие километры окрест. Да и как здесь проживешь, если тропы, едва заметные на горных склонах, рушатся каждый год под лавинами и селями. Ходить по таким тропам — одна морока. Белый свет проклянешь, семь пар башмаков стопчешь, а оглянешься — только через горушку и перемахнул, снова горы перед тобой.

Граница, однако, только на карте рисуется пунктиром, а для тех, кто ее охраняет, она линия сплошная. Случается, рассказывали мне пограничники, забредет на правый берег Пянджа человек с афганской стороны: подобрать ли корягу для очага, набрать ли диких фисташек, что растут на склонах, попытать ли счастья с промывочным лотком, выбирая крупинки желтого металла в мелком речном песке. Ну а раз так, то без присмотра даже такую горную Тмутаракань не оставишь.

«Предотвратить нарушение режима Государственной границы» — такую задачу ставят пограничным группам, которые несут службу на этом пятачке земли. Для этого и вылетел из пограничного пункта Московский ранним апрельским утром усиленный пограничный наряд.

Первые три дня прошли для них спокойно. Обживали лагерь, скрытый от досужего взгляда в лощинке, поросшей карагачем. Ходили в дозоры, проверяли, укрепляли горные тропы. Попытались было поймать дикобраза, уже заранее чмокали языками — кто-то сказал, что из него получается отменный суп, — но куда там: даже иголки на память не удалось получить. А однажды всполошились. Показалось, что на дальней горке то ли домик стоит, то ли какой-то подозрительный объект сооружен — в бинокль не разглядишь. Решили разведать: посторонним строениям на границе не место. Чуть не целый день карабкались по скалам, а оказалось, зря. Домик тот был всего лишь большим причудливым камнем. По дороге к лагерю видели орлиное гнездо — тоже событие. Выше орлов, пошутили, живут только снежные люди, да еще пограничники. Недаром, стало быть, нас «орлами» называют?

Ночами спали чутко. Выставляли караульные посты, сменяли друг друга, вглядывались в густую вязкую ночь. После того как месяц назад с афганской стороны был обстрелян районный центр Пяндж, все посты и заставы получили приказ усилить дозоры. Наряду с охраной границы от нарушителей быть готовыми к отражению возможных вооруженных провокаций.

Спали с оружием. И когда в первую же ночь часовой вдруг скомандовал: «К бою!» — разом выскочили из палаток, заняли оборону, щелкая затворами автоматов. Только через несколько минут поняли: ошибся часовой. Зверек, должно быть, прошуршал по скале, прошмыгнул по своей ночной надобности. Поворчали на товарища: ты, земляк, в другой раз, если опять мышь услышишь, сразу стреляй. Чего с ней церемониться?