Над Неманом

На террасе уже были расставлены карточные столы, но никто из гостей еще не садился за игру. Допивали ликеры, курили сигары и громко, степенно разговаривали. Вначале в гостиную доносились обрывки разговора, отдельные, так сказать, технические или профессиональные слова: столько-то и столько-то копеек за пуд такого-то зерна; столько-то за ведро водки; такая-то вспашка; такой-то посев, покос или обмолот и т. д. Но теперь уже заговорили о политике; первым коснулся этого предмета Дажецкий; как всегда, прямой и неподвижный, он стоял, пуская из тонких губ вьющиеся струйки табачного дыма, плавно и цветисто передавая всевозможные предположения и комбинации, вычитанные из газет. Время от времени кто-нибудь из соседей резким, а то и не совсем вежливым замечанием прерывал его речь. Даже самые загорелые и огрубевшие от работы, не имевшие, как видно, ни малейшего отношения к политике, нашли что сказать, говорили о далеких странах и могущественных людях и при этом загорались, заводили споры и яростно препирались.

Хозяин дома не принимал почти никакого участия в общем разговоре. Он сидел на железном стуле посередине террасы; яркий свет заливал его сильную, тяжелую фигуру; казалось, можно было сосчитать все морщины на его лбу и щеках, все белые нити в густых и темных волосах. Вытянув руку на стоявшем перед ним столике и машинально играя рюмкой, в которой преломлялся солнечный луч, он почти ничего не говорил и лишь изредка, встряхнув головой, улыбался то лукаво и недоверчиво, то печально. Но вдруг среди самого оживленного разговора он, словно вспомнил что-то, поднял голову, улыбнулся, стукнул рюмкой по столу и громко заговорил:

— Эти газеты, господа, только сбивают человека с толку, и больше ничего! Стоит начитаться их на ночь, — такие вещи приснятся, что потом долго не заснешь.

— Не приснился ли тебе какой-нибудь сон? — с легкой иронией спросил пан Дажецкий.

— Приснился, — ответил Корчинский, — и еще, какой страшный!

Он шутливо улыбнулся и потянул книзу свой длинный ус.

— Я не баба, чтобы бояться снов, но однажды от одного сна у меня волосы на голове стали дыбом. Вот как было дело. Два месяца тому назад, вечером, я начитался вдоволь о войнах, прошедших, настоящих и будущих и еще бог весть каких… Лег я в постель, заснул, и снится мне, представьте себе, что в Корчин нашло множество бисмарковского войска… прусского войска, одним словом… Двор и сад полны солдатни, дом битком набит офицерами… Я, конечно, в страшной тревоге. Разграбят Корчин, думаю себе, все кверху дном перевернут, сожгут, на ветер пустят, если их не примешь, как следует… Что делать? Волей-неволей принимаю, угощаю, кормлю, в глаза заглядываю: довольны ли? А они пьют, едят, гуляют, орут… Слава богу, довольны, думаю себе, и сам я доволен… Ну, думаю, скоро уйдут с богом, объедят меня, обопьют, да хоть что-нибудь в целости оставят… Вот они уже и отъезжать собираются, солдаты на лошадей садятся, офицеры сабли подвязывают… скоро у меня опять тихо будет… Выхожу я на крыльцо, рад без памяти, гляжу, а вон из-за тех холмов тянется другое войско…

Тут он запнулся.

— Это… то…

Глаза его насмешливо сверкнули.

— Страх меня пронял до мозга костей… Несутся, идут прямо на Корчин, а первые еще не ушли… Вот тебе на! Думаю, принимал я одних, чтоб они меня по-миру не пустили, а теперь конец мой приходит. Как хочешь вертись, не вывернешься… О, господи ты, боже мой!.. Проснулся я весь подавленный этим сновидением и целый день ходил как в воду опущенный.

— Страшен сон, да милостив бог! — постарался утешить его кто-то из гостей.

— А действительно, характерный сон! — воскликнул Дажецкий и громко расхохотался, как будто в эту минуту ему изменила обычная его утонченность; при этом его никогда не сгибающаяся шея слегка согнулась, и кольца табачного дыма, доселе с триумфом взвивавшиеся кверху, как-то тяжело опустились наземь.

— Да что там! — отозвался из угла какой-то язвительный и, видимо, сильно уязвленный жизнью сосед, — без пруссаков и свои огложут нас, как собаки кость… Не успел я окончить один процесс с мужиками из-за выгона, как начинается другой из-за земли под лесничеством.

— A propos, — заметил Дажецкий, — а как твой процесс, пан Бенедикт? Помнишь, с той шляхтой?.. Забыл, как их фамилия…

— Богатыровичи! — подхватил Корчинский. — Да что вам сказать? Хотят отнять у меня самый лучший луг… Кто-то вдолбил им в голову, что луг принадлежит им… В первой инстанции они проиграли, перенесли во вторую… дело тянется вот уже два года — и сколько это денег мне стоит, сколько неприятностей!

— Есть у них какие-нибудь доказательства?

— Разве только те, что у них мало лугов, и они хотят пасти скотину на моих, — защищался пан Бенедикт. — Документами и планами я могу доказать…

Он начинал горячиться и долго еще говорил бы о процессе, при одном воспоминании о котором лоб его покрывался сотней морщин, а брови нахмуривались, но вдруг заметил, что в гостиную вошли новые гости, и быстро вскочил со стула.

— Боже мой! — шепнула своей соседке одна из дам, сидевших на диване, — пани Кирло опять появилась! Откуда она взялась? Вот уже десять лет, как она нигде не бывает. Как она изменилась, постарела!..

У порога гостиной пан Бенедикт с видимым и особым уважением подавал руку женщине, за которой следовали молоденькая шестнадцатилетняя девушка и два мальчика в школьных мундирах. Среднего роста, худощавая, прямая, с изящно очерченной линией шеи и плеч, жена пана Кирло казалась гораздо моложе своих лет благодаря светлым волосам, собранным на затылке в огромный узел. Только вблизи можно было заметить, какой контраст составляли ее роскошные волосы и почти девический стан — с загорелым цветом лица, со лбом, прорезанным несколькими морщинами, с увядшими губами.

То было некогда очень красивое, но теперь сильно огрубевшее и измученное заботами лицо женщины лет тридцати с небольшим. В своем хорошо сшитом, хотя старомодном платье, опираясь на руку хозяина дома, она шла по гостиной несмелой походкой, беспокойно оглядываясь на детей, шедших позади.

Когда пани Эмилия встала с дивана и, шелестя платьем, богато убранным кружевами, подвела новую гостью к кружку наиболее почтенных соседок, по лицу пани Кирло можно было заметить, как она отвыкла от многолюдных собраний, как боится обмолвиться каким-нибудь неподходящим словом, сделать какой-нибудь резкий жест. Она робко уселась рядом с вдовой Андрея, которая довольно ласково, хотя с обычной своей высокомерной манерой, тотчас же заговорила с ней о чем-то. Она очень рада, что увидала пани Кирло, которая так давно никуда не показывается.

— Пан Бенедикт был так добр, что несколько раз приглашал меня, даже нарочно присылал Юстину, — сказала немного ободренная пани Кирло. — Могла ли я отказать человеку, который столько для меня сделал?

— А мой свояк часто имеет удовольствие видеть вас?

— О, боже мой! Да разве без него я могла бы справиться со своими делами и хозяйством? Теперь уж ничего, теперь я сама научилась, да и привыкла, а сначала я совсем потеряла бы голову, если б не советы пана Бенедикта и не его помощь.

Теперь, когда она заговорила громко, в голосе ее прозвучало несколько грубых нот.

— Ей-богу, такого доброго человека и не сыщешь на этом подлом свете…

По лицу пани Корчинской пробежала тень неудовольствия, а сидевшая рядом со свекровью Клотильда широко раскрыла глаза и едва удержалась от улыбки.

Хозяйка дома поспешила выразить сожаление, что такая близкая соседка поздно пожаловала сегодня в их дом.

Пани Кирло снова смутилась, неловко наклонила голову и, призывая на помощь всю свою смелость, неестественно громко заговорила: