Над Неманом

— Всякие случаи на свете бывают… Бывает, что человека, идущего по полю, охватит дурной ветер, от этого и ревматизм или другая какая хворь приключится… А бывают и другие ветры, — не те, что по полю свищут, а те, что навстречу жизни человеческой дуют.

Он покачал головой и поднялся с лавки.

— Не угодно ли вам будет посмотреть мой садик, коли уж он вам так понравился?

Переходя по гладкой, как ковер, траве от дерева к дереву, он объяснял Юстине происхождение каждого из них. Болезненное, напряженное выражение его лица мало-помалу смягчалось, глаза вспыхивали веселым огоньком. Юстина тоже чувствовала себя в этой тихой усадьбе лучше, дышала свободней, чем несколько часов тому назад в доме, полном гостей.

Они находились около группы сливовых деревьев, и Анзельм рассказывал, каким образом он охраняет ренклоды и мирабель от снега и мороза, но в это время Ян снова прибежал со двора и, остановившись неподалеку от них, некоторое время слушал рассказ дяди.

— Вы не поверите, — не утерпел он, наконец, — что дядя сам насадил все это и теперь один ухаживает… На вид такой слабый, а силы у него много.

Анзельм обернулся.

— Да иди же сюда! — во второй раз сказал он.

Яну самому очень хотелось в сад, но он воздержался.

— Лошадей нужно напоить.

— А нужно, так ступай, — ответил Анзельм и начал рассказывать Юстине, как, лежа в постели, он не раз роптал на бега, как опасался за судьбу ребенка-племянника, которого обижали злые соседи, как, наконец, после выздоровления его охватило страстное желание работать.

— Вот уже десятый год, как я воскрес, и тем временем мальчик мой вырос… Сначала мы высудили у соседей то, что у нас отняли, потом выстроили вот этот домик, а потом уж пошло и все остальное: и пасека и сад. Янек выучился пчеловодству у одного человека, который сам ездил учиться в столицу, как ухаживать за пчелами, а я его выучил столярному ремеслу.

Он широко повел вокруг рукой.

— Все это — работа рук наших: и забор, и вот это крылечко, и ульи. Когда нужно, берем на помощь поденщиков, но сами мы — и садовники, и пасечники, и столяры… В бедности иначе и быть не может, если человек заботится не об одном только пропитании, а хочет, чтоб и вокруг него все было хорошо.

Он засмеялся тихим грудным смехом и расправил сгорбленную спину. Но в этом человеке было что-то такое, что волною грусти или разочарования гасило всякую искру его веселья. Он снова наклонил голову, сгорбился и продолжал:

— Все это суетное и скоропреходящее. Не такими делами человек занимался, а все пошло прахом; не такими надеждами питался, а был отравлен… Все на свете, как струя в речке, проплывает мимо, как лист на дереве желтеет и сохнет…

Голос его становился все тише и монотоннее; можно было подумать, что это слова молитвы, которую он давно заучил наизусть, которую испокон века повторял сотни раз днем и ночью. Но он опять поднял голову и начал смотреть куда-то вдаль.

— У бога все равны, хотя одному суждено испытать на свете больше счастья, другому меньше. Может быть, всем этим — и домом и садом — будут пользоваться дети и внуки Яна. Потому-то каждому и дорого свое гнездо, а нам в особенности.

Тут взгляд его скользнул по лицу Юстины.

— Паны — дело совсем другое; они и в столицу ездят и в чужие края, веселятся, забавляются… А у нас что? У нас ни Парижа нет, ни театров, ни балов. Гнездо наше для нас — все… поэтому-то мы и держимся за него и руками и зубами.

Юстина опустила глаза. Она чувствовала себя далеко-далеко от Корчина, как будто в ином мире.

А на двор уже въезжал Ян на гнедом и вел на поводу Каштанку. Лошадки весело фыркали и стряхивали с себя капли воды. Ян соскочил с гнедого и через минуту кричал из глубины конюшни:

— Антолька! Антолька!

Из-под горы показалась девочка в короткой юбке, в розовой кофточке, босая, с коромыслом на плечах. Ее гибкая, стройная фигура сгибалась под тяжестью двух полных ведер.

— Что тебе? — отозвалась она тонким голосом.

— Нарви вишен, да поскорей только!

— На что?

— Гостью угощать… Посмотри-ка в сад, — прибавил он тише.

Девочка поспешно поставила ведра, сняла с плеча коромысло, заглянула в сад и, закрыв лицо рукой, скрылась в доме. Через минуту она появилась снова, но уже в башмаках и с длинной жердью, снабженной железным! Крючковатым наконечником. Как серна, она пробежала через весь сад, перескакивая через грядки, стыдливо опустив голову. Темная коса ее рассыпалась по худощавым, еще несформировавшимся плечам и спадала до самого пояса, завязанная на конце алой лентой. В волосах ее красовался вколотый в косу алый цветок мальвы. Она подпрыгнула, притянула клюкой ветку и принялась поспешно обрывать вишни.

— Единоутробная его сестра, — тихо пояснял Анзельм Юстине: — от одной матери, но от разных отцов… Мать Яна, после смерти моего брата, вышла во второй раз замуж за Ясмонта и перебралась за три мили отсюда, в Ясмонтовскую околицу.

Они снова уселись на скамью возле дома, но теперь вокруг них уже не было так тихо и пустынно. Сквозь щели забора мелькнула чья-то яркорозовая кофточка, совсем такая же, как те, какие носили Домунтувна и Ясмунтувна, потом из-за забора высунулся женский лоб, между тем как глаза, должно быть, пытались заглянуть сквозь щель в усадьбу Анзельма. Через минуту, несколько дальше, над забором появилась мужская голова с коротко остриженными волосами и круглым красным лицом, на котором топорщились усы, а еще дальше, там, где кончалась дощатая изгородь, за низким плетнем уже довольно долго стояла никем не замеченная старуха в темном платке, повязанном в виде чепца. Должно быть, и ей хотелось поглядеть, что такое творится в саду соседа, но она не двигалась с места, задумчиво подперев рукой длинное поблекшее лицо.

Анзельм, не обращая никакого внимания на любопытных соседей, медленно и обстоятельно расспрашивал Юстину о том, как на панском дворе сажают и воспитывают фруктовые деревья. Юстина мало была знакома с этим делом: корчинским садом исключительно занималась Марта.

Анзельм усмехнулся и покачал головой.

— А боялась работы… — тихо проговорил он.

Наконец появился и Ян, уже окончательно расставшийся со своими любимцами и помощниками, подбежал к сестре и, схватив ее за руку, подвел к скамейке. С корзиной, полной вишен, и с низко опущенной головой девочка остановилась перед Юстиной. Если бы ее не держал брат, она, наверное, убежала бы и спряталась где-нибудь. Ее тонкий стройный стан так напоминал молодую березку, склоненное личико было так прелестно, что Юстина почти инстинктивным движением взяла ее за руку, посадила на лавку рядом с собой, обняла и поцеловала в лоб. Девочка покраснела, но далеко не так, как ее брат. Все лицо Яна вспыхнуло ярким огненным румянцем. Опершись спиной о ствол старой груши, он оглянулся вокруг и провел рукой по лбу. Его сильная, могучая грудь наполнилась каким-то особенным чувством, перед глазами замелькали искры. Юстина, глядя на девочку, вспомнила коромысло, которое так недавно видела на ее плече.

— Не тяжело носить воду на такую высокую гору? — тихо спросила она.

— Как не тяжело! — теребя угол фартука, шопотом ответила Антолька.

— Вода нам не дешево достается, — вставил Анзельм: — под гору идти за ней приходится, а нести на гору.

— Иногда, зимой в особенности, я чаще ношу воду, чем она, — как бы в свое оправдание сказал Ян.

— Он чаще носит воду, — поднимая голову и глядя на брата, подтвердила Антолька. — Да что ж, — быстро и с возрастающим смущением прибавила она, — и я тоже могу… отчего нет? Я в этом году в другой паз жать буду…

Юстина задумалась… о чем? Может быть, в ее памяти воскрес образ женщины, такой же слабой и стройной, которая в тревоге и недоумении не знала, как спуститься с лестницы в несколько ступенек.

— Человек не знает своих сил, пока… — начал было Анзельм, но не докончил: в эту минуту возле плетня послышался глухой стук, как будто на землю упала огромная клецка.

Невысокая коренастая девушка в розовой кофточке, действительно похожая на пухлую подрумяненную клецку, тяжело перескочила через плетень и быстро пошла к скамейке. Уже издали на ее круглом смеющемся лице можно было различить белые зубы, блестящие глаза и задорно вздернутый нос. Издали она приветливо закивала головой и крикнула: