Над океаном

— Под-лец!

И он увидел ледяные глаза Реутова, ощутил размазанную, уже засохшую кровь на своем подбородке от прокушенной губы — и понял, что все кончилось. Кончился этот ужас — и кончился летчик Савченко. Он, трус и дурак, лишь по чистой случайности не помешал ничему, не угробил в панике живых людей и спасительный самолет и не угробился сам...

И мир рухнул в его глазах...

— ...Смотришь? — прикрикнул Кучеров. — Не жмись к нему, не жмись! Ты что?

Николай, опомнившись, мягко чуть отдал вперед штурвал. Заработала связь:

— Девять девяносто шестой, Девять полсотни третий, я «Барьер». Следуйте в район дозаправки, рандеву с танкерами в точке с координатами... расчетное время встречи — двадцать один сорок пять. Дайте погоду.

Николай покосился за борт вниз — там тянулась застывшими волнами сплошная, бесконечная облачность; текучий пульсирующий свет, горящее бело-оранжевое солнце плыло в волнах горизонта, просвечивая облака пушистым переливающимся сиянием; свет струился сквозь бело-голубой пух и слоился, качался розовыми, золотистыми, голубыми нитями. Справа, далеко-далеко, лежала неподвижно темно-синяя, бледнеющая кверху полоска — то была далекая ночь. А над ними и впереди повсюду сияла невозможная, звенящая торжественно-беззвучным оркестром голубизна. И в ней, высоко впереди, висел поблескивающий, изящно очерченный силуэт ведущего. Изредка из-под его крыльев, бесшумно вспыхивая белым, отлетали назад клубочки будто дыма, пушистые комочки — то были зачатки инверсии; но состояние атмосферы мешало образованию плотного ее следа, и потому реактивный самолет давал лишь такие вот кратчайшие сполохи-облачка. Николай знал, что и за ними вспыхивают и гаснут такие же облачка-комочки.

— «Барьер»! — раздался хрипловатый бас Ионычева в наушниках. — Даю погоду. Верхняя кромка облачности — до пяти тысяч, облачность — десять баллов, видимость на высо...

Кучеров, слушая монотонный голос, переводящий в баллы и метры непостижимую красоту вокруг, пытался сообразить, откуда это странное ощущение, чем оно знакомо. Новогоднее ощущение стремительной неповторимости жизни, понимание и чувство начала пути — но пути ясного, с крепким ветром и чистым небом, чувство приобретения, когда мелькает грусть оттого, что уже добился и, значит, все. Всей сущностью, всем естеством рвался, надеялся, верил, и вот оно пришло, наконец пришло. И что же? Стремиться некуда?

Завтра он встретит ее. Столько лет, столько надежд и разочарований, столько веры и безнадежности. Но завтра он наконец встретит ее. Навсегда. Но если исполняется мечта — что же дальше?

Странный, грустный праздник...

Он покосился на приборы — «правак» вел машину отлично: указатели крена, разворотов, «птичка» авиагоризонта, вечно хулиганистый «пионер», высотомеры — все застыло, не шевелясь. Правда, в этой высоте выдерживать такой режим в общем-то и несложно, но все равно — молодец. В основном парень уже готов для переучивания на левую «чашку». «Несколько радиусов, несколько полигонов, наберем налет — и можно, пожалуй, идти по начальству. Сегодня и вправду Новый год, коль у всех все начинается. У меня — новая жизнь (он хмыкнул и помотал головой, не заметив удивленного быстрого взгляда Николая, привыкшего к непробиваемому спокойствию командира), у Кольки — новая служба. Агеев вон летит с нами, душеньку теша... Ломтадзе, судя по всему, какие-то планы строит».

Интересный сегодня у него «букет» на борту — у кого начало, у кого праздник, у кого еще что. Интересный экипаж. Кстати, об экипаже! Он глянул на часы «Полетное время» на доске — пора произвести проверку.

— Николай, беру управление. Проверка экипажа.

Савченко кивнул и нажал СПУ:

— КОУ?

— Нормально КОУ. Техника в строю, кислородная система в норме, состояние нормальное.

— Есть... Стрелок-радист?

— Все в норме. Аппаратура, жизнеобеспечение и сам я. Порядок.

— Есть... Штурман-оператор?

Внизу, в редких глубоких провалах-колодцах в разрывах облаков, уже мелькали в синеве огоньки. Значит, там, глубоко-глубоко под ними, наступала ночь. А они летели здесь, в чистейшей, хрустальной тишине и покое, омытые раскаленно-ледяным космическим сиянием; там, внизу, готовили праздничный семейный ужин, и кто-то учил на первый утренний урок: «Есть в осени первоначальной...», и кто-то впервые в жизни целовался в тени липы у подъезда, и... А тут чуть подрагивали стрелки приборов, и пара беззвучно гремящих мощных кораблей летела, огибая планету по самой кромочке ее живого мира.

И вдруг Кучерова словно окатило холодной волной — он неожиданно сообразил, что именно в эти минуты Татьяна должна идти к самолету. Он улетал от земли, а она в толпе пассажиров поднималась по трапу, чтоб лететь за ним и к нему. И тогда он испугался, впервые за годы службы в авиации испугался. Он видел несколько аварий; однажды ему пришлось вылетать в составе ПДГ [2] (правда, тогда все обошлось и их завернули с маршрута), но он ни разу даже не думал о том, что с ним может что-то приключиться. Ну разве кто-нибудь из нас попадает под машины на улицах? Каждый знает, что такое может приключиться с кем угодно, только не с ним, — в этом убежден каждый.

2

ПДГ — парашютно-десантная группа, комплектуемая из имеющих парашютную подготовку, физически выносливых и профессионально хорошо подготовленных летчиков, парашютистов и медиков, группа розыска и спасения экипажей, совершивших где бы то ни было вынужденную посадку.

«Да нет, нет же, ерунда! Нормальный вылет, обычное дело. Дорога подлиннее — вот и все... Проще даже, чем полигон...»

— Командир, проверка! — окликнул его Савченко.

— Чего? — переспросил, спохватившись, Кучеров. — А-а, проверка, да. Есть. Порядок?

— Ко-ма-ндир?

— А? — встрепенулся Кучеров. Савченко, улыбаясь, глядел на него:

— Командир, проверка.

— Тьфу! — чертыхнулся Кучеров. — Кроме всего, ты шутник, оказывается...

— Про-о-оверка-а! — настырно пропел Савченко.

Кучеров глянул на приборы жизнеобеспечения и сердито отрапортовал:

— Порядок у меня, порядок!

— Есть! Командир, проверка экипажа закончена. На борту все в порядке.

— Быть тебе моим начальником! — сердито сказал Кучеров.

— Сначала — отцом! — засмеялся Савченко и, не скрывая удивленной гордости, сказал: — Странно это, командир. Удивительное дело. Как-то непонятно... Чего я с ним делать буду?

— Чего все делают.

— А чего делают? — не удержался кто-то. — Горшки выносят, попку моют.

— Тихо мне! Щербак, тебе заняться нечем?

— Да я ничего...

— Оператор, танкеры еще не наблюдаешь?

— Рано еще, командир, — медлительно пробасил Агеев. — Но смотрю, смотрю.

— Бери управление, давай трудись, — ворчливо приказал Кучеров Николаю. — Па-па-ша... Нечего тебе пыжиться. Перья распустил... Они за нас, мужиков, все дела делают — а мы пыжимся. Нас только и хватает что на цветочки...

— Кстати, о цветочках, командир, — отозвался штурман. — Мне тут говорили, что у нас в экипаже намечаются некоторые изменения — в смысле семейного статуса. У меня корыстный интерес: будет ли штурман и вообще верный экипаж при том присутствовать?

— Прекратить балаган! — сердито сказал Кучеров. — Остряки...

— Есть, командир.

— Стрелок докладывает командиру, — включился в СПУ Щербак.

— Есть?

— Экипаж рад, искренне, глубоко рад за своего командира и приготовил ему небольшой, но ценный подарок по возвращении домой. Кроме того, для завтрашней встречи дорогих гостей, то есть высокой гостьи, зафрахтовано два автомобиля, закуплены цветы и рефрижи... рефрижеру... Тьфу ты! Ну, в общем, охлаждается корзина шампанского! — закончил Щербак под хохот экипажа.