Надежда
Шрифт:
— Дон Альфонсо, судя по всему, в Мангазею вы прибудете поздним вечером. И мой вам совет — сразу поезжайте на постоялый двор Ефросиньи Гавриловны, вам его всякий укажет. Хозяйке можно доверять всецело, в этом я и сам имел случай убедиться.
— Ну, давайте уж по дедовским обычаям присядем на дорожку, — предложил Дормидонт.
Посидели, помолчали.
— В путь! — решительно поднялся дон Альфонсо и взвалил на себя мешок с церковными книгами. Мешок с иконами взял Дубов.
Когда и мешки, и гостинцы были уложены в вещевое отделение кареты, Дормидонт и его гости сердечно простились с доном Альфонсо, не забыв по еще одному стародавнему обычаю троекратно
Наконец, карета стронулась с места, миновала ворота и вскоре исчезла за поворотом. Проводив ее задумчивым взглядом, Дормидонт неспешно повел своих гостей обратно в терем. А когда они шли через лужайку, Наде показалось, что в кустарнике что-то мелькнуло.
— Заяц? — схватила она Дормидонта за широкий рукав.
— У нас этого добра хватает, — не особо удивился царь. — Да я, по правде сказать, до них не охотник. То ли дело рыбалка! Вот, помню, на той неделе…
Пока Надя и Серапионыч выслушивали очередную «рыбацкую байку», Дубов внимательно вглядывался в кусты. А затем вполголоса поделился наблюдениями:
— Нет, там не заяц, а покрупнее зверь будет. И не один, а два.
— Неужто медведи? — вскинул Дормидонт густые брови. — Говорят, Степан любил на медведей хаживать…
— Ну, можно сказать, что и медведи, — усмехнулся Василий. — Одного звать Каширский, а второго — Анна Сергеевна.
— О Господи, — вздохнул Серапионыч. — Только их не хватало!..
— Маленькие издержки кладоискательского производства, — с чувством обреченности сказала Чаликова. — Ваше Величество, а может быть, вы прикажете страже вышвырнуть их отсюда куда подальше?
— Нет-нет, ни в коем случае! — решительно воспротивился Дубов. — Мы поступим с ними не столь гуманно — напустим на них нашего дорогого Петровича!
— Василий Николаич, а вам не кажется, что от вашего предложения попахивает, простите за выражение, некоторой долей садо-мазохизма? — очень осторожно спросил Серапионыч.
— По отношению к кому — к Петровичу или Анне Сергеевне с Каширским? — выступил Дубов со встречным вопросом.
— Ко всем троим, — вместо Серапионыча ответила Чаликова. И, возвысив голос, продолжала так, чтобы ее услышали за кустами: — А после обеда мы с доктором вам покажем одно местечко — уверена, что клад именно там!
Когда хозяин и его гости возвратилась в трапезную, стол уже ломился от всяких кушаний и запивок.
— Прошу к столу, — радушно пригласил царь. — А кстати, отчего ваш возница не здесь? Я ж знаю, что он вам, понимаешь, не токмо лошадей правит, а наравне с вами.
— Наш Чумичка не любит шумных сборищ, — ответила Чаликова.
— Где же тут шумные сборища? — удивился Дормидонт, усаживаясь во главе стола. — Да вы садитесь, не чинитесь, накладывайте себе чего нравится, у нас все по-простому, без шума и сборищ!.. А Васятка ваш где — все на озере? Надо бы спослать за ним, а то не дело без обеда-то, понимаешь.
Но спосылать за Васяткой не пришлось: он появился сам — в закатанных штанах и без рубашки, которую держал свернутой в руке. Следом за Васяткой плелся Петрович.
— Ну как, Васятка, нашел чего? — спросил Дубов.
— Нет, но чувствую, что найду, — скромно ответил Васятка. — Ой, простите, я ж совсем раздетый…
— Да ничего, сынок, оставайся как есть, — добродушно улыбнулся царь. — Я ж знаю, каково это — лопатой на солнцепеке махать. Ты
лучше присаживайся да ешь.Разумеется, Васятка не заставил просить себя дважды — да и еда на царском столе оказалась куда вкуснее, чем в холостяцком хозяйстве отца Александра.
Петрович переминался с ноги на ногу — его-то никто за стол не приглашал, а сам садиться он не решался, памятуя о крутом нраве Дормидонта.
— Васятка, а где ж твоя лопата? — спросила Надежда.
Васятка прожевал то, что было у него во рту:
— А я ее на берегу оставил. Потом думаю опять туда пойти.
— Нет-нет, ты мне будешь нужен здесь, — сказал Дубов и незаметно для Петровича подмигнул Васятке.
— Ну, здесь, так здесь, — легко согласился Васятка.
— А за лопатой давайте я схожу, — вызвался Серапионыч. — Заодно и покопаю малость, раз ты считаешь, что там есть смысл копать…
Разумеется, это было сказано не столько для Васятки, сколько для Петровича — будучи наименее компетентным (как он сам скромно полагал) в деле кладоискательства, Серапионыч «жертвовал собой» для того, чтобы хоть на время оставить своих друзей без докучливого надзора со стороны царского посланника.
Если бы князь Длиннорукий имел привычку задумываться о происходящем вокруг себя и делать соответствующие выводы, то он просто понял бы, что сегодня «не его день» и, смирившись с этим, успокоился и отложил все, что возможно, на завтра. Но князь, будучи человеком действия, не привык задумываться о столь премудрых вещах и, что называется, пер напролом, наперекор обстоятельствам. Правда, без желаемого успеха, что вовсе не утихомиривало градоначальнического пыла, скорее наоборот — еще более его подстегивало.
Вернувшись на службу после обеда с «мышиными пророчествами», князь рвал и метал, браня своих нерадивых подчиненных. Досталось «на орехи» всем, включая даже каменотеса Черрителли, имевшего заказ на памятник великому и грозному Степану — сего царя особо чтил Путята как Великого Завоевателя и Грозного Собирателя Земель Кислоярских.
— Что за безобразие! — рычал князь, потрясая рисунком будущего монумента прямо перед носом художника. — Тебе оказали высочайшее доверие — возвести памятник такому великому человеку, а ты, каналья римская, что мне суешь? Это ж не царь, а какая-то, прости Господи, каракатица морская, да еще на трех ножках!
— Во-первых, не римская, а венецианская каналья, — с достоинством отвечал Черрителли. — А во-вторых, ваши замечания, синьор градоначальник, просто выказывают в вас, как бы это поприличнее выразиться, отсталое отношение к высокому искусству.
Однако князь вовсе не хотел выражаться поприличнее:
— Может, я и отсталый, но никому не позволю глумиться над нашим славным прошлым и засорять наш прекрасный Царь-Город всяким каменным уродством!
— Я так вижу! — гордо приосанился камнотес. — И ничуть не сомневаюсь — простые люди прекрасно поймут, что я хотел выразить своим уно беллиссимо шедевро!
— Ну так объясни мне, дураку, что ты хотел выразить! — вспылил Длиннорукий. — Объясни мне, старому невежде, какого беса у Степана три ноги?
— О, ну это же очень просто! — воодушевился Черрителли. — Если вы приглядитесь, то увидите, что это не просто ноги, но на каждой ноге на коленке еще и глаз — как воплощение завоевательных притязаний вашего великого соотечественника: один глаз смотрит на закат, другой на восход, а третий — на полдень.
— А на полночь? — едва сдерживая ярость, проскрежетал князь.