Наедине с собой или как докричаться до вас, потомки! Дневниковые записи 1975-1982
Шрифт:
Замахнуться на партийного работника, играть его авторитетом?! Об авторитете лучше помолчим. Кто-то придумал, что у этой стены есть авторитет. Пусть стена думает и делает, что ей взбредёт в голову. А что же человек, который так богат правами и так дочиста обобран, ограблен, нищ? Не защищён ни единым законом. Этот человек – он весь народ.
Почему мы в таком состоянии, люди? Нас может одолеть наша глупость. Мы уже давно стоим на эшафоте. Сами поднялись на табурет, накинули на шею веревку… Мне больно от этого смертельного приговора всему моему народу. Есть ли сила на нашей земле, способная вышибить из нас эту глупость?
Но вернёмся к нашим баранам. Будем говорить о Карабахе, который
Вот история убийства азербайджанцем семидесятилетнего старика-армянина, в родном моём Карабахе. Политическую подоплеку преступления исключили изначально. В кармане убитого обнаружились деньги – двести рублей. Пусть на совесть судей ляжет чёрным пятном такая поскудная нелепость: почему старику, шедшему в лес по дрова, понадобились эти деньги? Деньги нужны были не старику, а суду, Кеворкову, чтобы обмануть общественное мнение – убийство произошло с целью ограбления. Так и поверили. Ведь по закону за умышленное убийство – высшая мера наказания. Какой дурак стал бы из-за двухста рублей класть голову на плаху. Но преступник был уверен: убийство армянина не наказуемо.
И убийцу старика «выкрутили».
Кеворков сказал: «Не может быть, чтобы азербайджанец убил армянина. Надо показать убийцу врачам. Он, наверное, не в здравом уме, болен».
Три врача, не сговариваясь опредилили: «Никаких психических отклонений у убийцы не обнаружено. Вполне здоров».
Кеворков вызвал врачей – они были ему подвластны – сказал жёстко:
– Тоже страдаете ереванизмом? Вот я пошлю его в Кировабад – на обследование, а потом с вами разберусь.
Как и следовало ожидать, Кировабад не замедлил с ответом: убийца “безнадёжно болен”. И как он до сих пор не вырезал полсела! Видите, есть даже утешение: мог вырезать полсела, но ограничился одним стариком. Убийца уже на свободе. Его лечат… от убийства. Зато безнадёжно больны врачи. От ереванизма нет лечения. Они должны разделить судьбу многих карабахцев, страдающих ереванизмом.
Я не выдержал, отбил тревожную телеграмму на имя министра внутренних дел тов. Андропова.
Два сотрудника выехали на место. Факты подтвердились. Заехав в Ереван, они пожелали со мной встретиться. Встретились у заместителя министра внутренних дел Микаеляна. Микаелян был в чине полковника. Гости – в гражданской форме, но тоже, должно быть, в чинах. Разговор длился более трёх часов. Беседа наша, оказывается, записывалась. Когда я ушёл, в присутствии Микаеляна запись прокрутили и один из сотрудников, приехавших из Москвы, сказал обо мне: «Где же здесь националист? Вполне нормальный человек, болеющий за свой край…»
Об этом разговоре под большим секретом рассказал мне Микаелян. Вот как? Оказывается, факт убийства, безнаказанность преступления их интересовали меньше, чем моя личность. Проверяли меня.
Бог ты мой! И как это земля терпит нас, страну, населённую армией нарушителей, наделённых правом топтать всё и вся, что дорого сердцу.
Осёл, споткнувшись о кочку на вьючной своей тропе, в другой раз по этой тропе не пройдёт. Фокусник второй раз не появится там, где его фокус разгадан…
Мы знаем цену той веры, какая была у нас в Сталина. Знаем, во что обошлась вера в Багирова. Что мы почерпнули из той реки людской крови, которая лилась в стране? Какие мы сделали выводы?
Никаких. Сталина, Багирова и иных палачей похоронили, а веру перенесли на других, которые убивают новыми приёмами. Пытают без лагерей и физических увечий. Но тоже убивают. Убивают морально.
В «Литературной газете» был принят мой рассказ. Его должны были вот-вот напечатать. Но напечатали
ровно через два с половиной года. В течение этого времени рассказ мой блуждал по отделам в недрах редакции. Два раза был разобран и снова набран. Накануне его выхода в свет произошёл такой телефонный диалог между сотрудником газеты и её спецкором по Армении, писателем Зорием Балаяном:– Зорий Гайкович, Гурунца завтра даём, но только без врезки.
– Но почему же? Плохо сотавлен текст?
– Не в том дело. Там есть такие слова: «Писатель часто обращается в своём творчестве к образам своих земляков-тружеников Нагорного Карабаха, живописует их самобытные характеры»…
– Ну, и что не устраивает редакцию? Ведь действительно почти все книги Гурунца посвящены родному краю, Карабаху.
– Вот это как раз и не устраивает редакцию…
– Но почему? Что именно не устраивает? Карабах? Что он существует и о нём пишут книги?
Пауза в трубке. Через минуту снова тот же голос, но уже заметно раздражённый:
– Не играйте в наивного, Зорий Гайкович. Будто вы не знаете, какую войну несколько лет тому назад вёл Гурунц против руководителей Карабаха и самой республики?
– А разве эта борьба была несправедливой? Против бесчинств руководителей области выступал не один Гурунц…
– Не будем говорить об этом. Таково решение редакции.
В результате рассказ был опубликован в сильно урезанном виде. Было вычеркнуто всё, что касалось Карабаха.
Недавно из Северной Осетии, из города Орджоникидзе, пришло письмо читателя, в котором Тамара Галоян, старый человек, когда-то выехавшая из Карабаха, мечтает, «если не свалюсь в пути», поехать в родной Доланлар, село в Гадрутском районе – на прощание ещё раз взглянуть на родное село, которое, как она пишет, все годы разлуки с ним, несёт в сердце.
В этом же письме она рассказывает, что отца не помнит, но знает о трагедии, постигшей её семью в 1912 году, когда ей и года не было: «Во время сенокоса, средь бела дня, вдруг напали аскеры, понимай азербайджанцы. Убили девять доланларцев, в их числе моего отца, деда Аба и дядю Меликсета».
«Об этой трагедии, – пишет далее Галоян, – хорошо помнят в Доланларе, ещё живы семьи, потерявшие родных».
Наивная моя корреспондентка предлагает мне поехать в ее родное село, разузнать подробности этой трагедии и написать о ней. «Ведь должны же люди знать об этой дикой расправе, которую учинили мирным людям аскеры…».
Как сказать этой старой женщине, чтобы она не ехала в родное село, что в этом самом Доланларе, как и во всём Гадрутском районе, ничего хорошего она не увидит – одни пустые селения, из которых разбежался народ? Что эти же «аскеры», некогда убивавшие физически, теперь убивают морально, что геноцид в родном её Карабахе продолжается и поныне. Не ездите в Доланлар, милая женщина, вас хватит такой же инфаркт, какой свалил меня. Эти строки я пишу уже в больнице, в которую попал после своей войны против моральной и физической расправы над людьми…
Могу сказать в утешение, что нам с вами ещё повезло. В родном Доланларе вы ещё застанете людей. Родись же вы в Нахичеване, что под боком у Армении, от Еревана рукой подать, в каком-нибудь Акулисе, не нашли бы ни одной живой души. Вымершими армяскими деревнями встретил бы вас Нахичеван. Одни только названия некогда цветущих селений остались в памяти беженцев из Нахичевана. А из древних хачкаров, из могильных плит разорёных армянских кладбищ, наши соседи, с утра до ночи трубящие о дружбе, строят себе дома и живут в них, не чувствуя угрызений совести. Что мне говорить вам, дорогая моя незнакомка? Армянский вопрос, с молчаливого согласия потомков Андраника, ложно клявшихся в любви к нему, к его памяти, решается в Анкаре.