Нагасаки
Шрифт:
Наутро он, по обыкновению, с сухим щелчком захлопывает входную дверь, властно поворачивает ключ, и я, как всегда, вздрагиваю. Но в этот день мне не до сна. Предстоит провести расследование. Оно займет недели и останется незавершенным до моего ареста. Вероятно, это самое тщательное расследование о незнакомце, когда-либо предпринимавшееся незнакомкой. Для начала я выдвигаю все ящики, мимо которых проходила месяцами, не прикоснувшись к ним. Вот — скорей! — фотографии разных лет, кое-где я его узнаю. Ни на одном снимке нет подписи, и я строю догадки, в каких отношениях он с окружающими. Кто это: братья, сестры, близкие или дальние родственники, бывшие любовницы? С кем из них он общается до сих пор, какие чувства к ним испытывает? Кто из них сейчас жив? В этом доме все по-прежнему дышит скромностью. Бегло просматриваю расчетную книжку малооплачиваемого метеоролога. Счета информируют о потреблении воды и электричества. Что касается телефона, он очень экономен,
В следующий раз опять берусь за фотографии, рассматриваю их одну за другой и пытаюсь установить хронологию, угадать, какие нити связывают, связывали раньше этих людей. Прошлое Симуры ничем не примечательно. Симура Кобо. Вероятно, когда мы оба умрем, после него останется не больше, чем после меня, — ничего.
Говоря о себе, я, конечно, имею в виду ту личность, которой я стала сегодня. Прежнюю, забытую, никто уже не разыщет, да и кого она могла бы заинтересовать? Быть ничем — вот что общего между мной и этим человеком, и нет никакого повода ни для гордости, ни для самоуничижения. В остальном мы далеки друг от друга. Ничто и ничто часто во всем не схожи. В сущности, устроив в его доме форменный обыск, я на самом деле хотела выяснить одну-единственную вещь: когда он здесь поселился.
И этот человек, совсем не привлекательный, но и не отталкивающий, появится завтра в зале суда. Я могла бы рассказать судье, в какой шкаф он убирает свой костюм и галстук: запах его вещей, особый запах чистоты, хранится в моей памяти.
Когда я вошла в зал суда, он был уже там, но наши взгляды не встретились. Ни тогда, ни после. Конечно, он видел меня раньше — через камеру, но все-таки я думала, что ему любопытно узнать, как я выгляжу в жизни. То ли это крайняя степень равнодушия с его стороны, то ли выражение затаенной досады? Проживание в его доме наверняка обойдется мне недешево. За все эти ночи мне предъявят счет на кругленькую сумму. По тарифу высокого сезона… Хочу внести ясность: я не чувствовала за собой никакой вины. Все гораздо прозаичнее — мне было неловко. Неловко оттого, что я знаю марку нижнего белья моего обвинителя, его кулинарные вкусы и любимые телепередачи, круг его чтения. Ведь я перерыла в его доме все что возможно, и, несомненно, теперь мне известно об этом человеке, по крайней мере, столько же, сколько его сестре из Нагои, чьи письма я читала: в них она чаще всего объясняла, почему никак не сможет приехать на эти праздники; но, возможно, в следующий раз… Для меня не секрет ни его рабочее расписание, ни его мания порядка — она нередко меня раздражала и вместе с тем пугала: кто знал, какая вещь, по небрежности поставленная не на то место, станет однажды причиной моего провала.
Сейчас он послушно отвечает на вопросы. Я слышу знакомый голос, доносившийся до меня приглушенно сквозь раздвижную дверь моего убежища в те вечера, когда он говорил по телефону или наедине с собой громко комментировал телевизионные новости — кому, как не мне, лучше всех известны его робость, отсталые взгляды, его почтение, чтобы не сказать преклонение, перед папенькиными сынками, которые нами правят.
Симура меня не обвиняет. Скупыми словами описывает ситуацию, подчеркивает, что я ничего в доме не украла и не сломала. Отмечает, что только иногда я по мелочам воровала на кухне и в конце концов он обратил на это внимание. А вот оно что… В сущности, все сказанное им делает мне честь. Моя единственная вина состоит в том, что я находилась там, где находиться не имела права. Да, похоже, процесс ему неприятен. Он нам всем неприятен, поэтому завершим мы его как можно скорее. Только один раз Симура повышает голос. Этот голос, слегка дрогнувший от волнения, задевает меня тоном упрека:
— Я уже не чувствую себя дома.
Тогда я поднимаю на него глаза, зная, что он смотрит на председателя суда. Вот снова его профиль с левой стороны, точно правой у него нет или он ее постоянно прячет. Определенно, он не в своей тарелке. Очевидно, ему не терпится вернуться домой. Может, он не держит на меня зла? Кто знает. Я слышу, как он называет меня или «обвиняемая», или «женщина, поселившаяся в моем доме». Никогда не называет по имени, не указывает в мою сторону рукой. У судьи тоже вид напряженный, как будто он вдруг заметил, что данное дело переходит общепринятые границы стыдливости и приоткрывает нечто по ту сторону правосудия, нечто такое, над чем классическое уголовное право не имеет никакой власти.
Мне дают пять месяцев, без штрафа за ключ. «Наказание ничтожное, — ликует адвокатша, — вас освободят через месяц, поскольку четыре вы уже отсидели в предварительном заключении».
Наверное, на этом этапе я должна что-то испытывать. Не сомневаюсь, это придет с опозданием, но сейчас я не могу интересоваться такими пустяками…
* * *
Еще совсем рано; утро поздней осени. Вот уже месяц я живу только ради этого дня, его рождение я наблюдаю сквозь
зарешеченное слуховое окно. Со вчерашнего или позавчерашнего дня мне уже не так ненавистны мои сокамерницы, я не так сильно их боюсь. В какую минуту, в котором часу за мной придут, как пришли за Хироми в прошлом месяце, я, конечно, не знаю. Я жду слов: «С вещами на выход».Сегодня понедельник. День за днем я надеялась, что меня вызовут в зал свиданий. «К тебе посетитель!» Он же должен знать, что скоро я растворюсь в городе, а может быть, куда-нибудь уеду. Этот человек нисколько меня не привлекает, и, по правде говоря, все во мне восстает против его образа жизни; но вот, поди же, мне хочется, чтобы он пришел и потребовал объяснений. Мне хочется выразить ему признательность за великодушие — или равнодушие? «Симура-сан», — так бы я начала. А что дальше? Может, я решилась бы попросить у него прощения, чего не сумела сделать в суде. Правосудию извинения ни к чему, да и у судьи мои объяснения вызвали бы улыбку… Именно Симуре, только ему хотела бы я доверить свои маленькие тайны. В конце судебного процесса мы случайно встретились взглядом на целую секунду, долгую секунду, и он не попытался отвести глаза. Да, его глаза, пустые и усталые, смотрели на меня, я знаю, потому что лицо его внезапно омрачила тень; потом меня увели из зала суда.
На улице, должно быть, уже повеяло зимой. Во дворе для прогулок воздух на днях посвежел. На свободе я рано или поздно замерзну. Страшновато. Как хорошо было свить гнездышко за спиной у этого простака… Конечно, появиться перед Симурой будет очень неловко, но так надо. Теперь, когда я уже расплатилась за свою «вину», у меня хватит сил все ему объяснить. Не потому ли, что меня вырвали из этого дома без предупреждения, так велико мое желание туда вернуться?
* * *
Из тюрьмы обычно выходят утром, в чем она убедилась на собственном опыте. Это простейшая метафора новой жизни. Забыты все вопросы (что делать дальше, как жить), забыто оставленное позади чистилище. Первые часы проводишь в раю. Накопления на личном счету — не велико богатство, ясно, что с этим долго не протянешь. Тем не менее хороший обед вполне заслужен, да и полдень приближается, а ты все идешь, и тебя опьяняет ходьба. До чего заманчивы витрины ресторанов с муляжами разных блюд на выбор. Тямпон[21], ну-ка, давай!.. С тех пор как… Не в тюрьме же… Стоит доставить радость желудку — и разум обречен на медленную пытку.
Ее первый ресторан, с тех пор как началось Падение, когда пришлось отказаться от меблированной квартирки… Она продолжила путь. Была середина дня. Он сойдет с трамвая не раньше трех или четырех часов; но ей хотелось снова увидеть это место одной, прямо сейчас; восстановить связь с тем днем, когда полицейские увели ее в наручниках; сказать себе: вот, жизнь продолжается, по крайней мере, что-то продолжается. И она направилась к дому, из которого была изгнана, и, едва он показался, она улыбнулась. Увидеть вновь, вот что важно, подумала она. Однако в нескольких десятках шагов от двери у нее вдруг будто кровь застыла в жилах. На двери висела табличка: «Продается». Она тяжело, резко скатилась по лестнице времени вниз, в свои восемь лет — тогда впервые появилось это страшное чувство, словно у нее отняли кусок жизни. Спустя полвека эти воспоминания по-прежнему мучительны. Да, ей было восемь лет, не прошло года, как они с родителями переехали, и однажды вечером, в сезон дождей, отец повел ее на прогулку, несмотря на поздний час и сырость. Он настаивал, и она отправилась с ним. Они сошли на знакомой трамвайной остановке в квартале, где жили прежде. Там, где она маленькой девочкой бегала по тротуарам со своими первыми подругами по играм под бдительным оком госпожи Каваками. И когда они свернули за угол, он сказал: «Смотри же», — и оба долго молча смотрели на их бывший дом, развороченный, зияющий, как срез земной коры в учебниках по геологии или как анатомическая таблица; комнаты были наполовину снесены землеройными снарядами. Что это?! Она видела комнату, где провела первые восемь лет жизни, так, как никогда раньше не могла ее видеть: снаружи, будто крохотную составную часть кукольного домика. Вдобавок без мебели. Все остальное по-прежнему было на месте: обои, двери. Раковина висела, в пустоте. Почему ее раннее детство разломали на куски? Кто осмелился на это святотатство? «Такова жизнь, — ответил отец, обняв ее, — такова жизнь. — И она заплакала. — Я хотел показать тебе дом’, пока они не разрушили его окончательно», — прошептал он ей на ухо.
Та женщина, которой она стала теперь, знает: нельзя позволять воспоминаниям резвиться в зеркальном дворце; они обезумеют, как чайка, по чьей-то оплошности запертая в зале. Отказываясь верить, она стоит как вкопанная на тротуаре, перечитывает злосчастную надпись. Наконец подходит. Звонит, никто не отвечает. Заглядывает внутрь — мебели нет. На объявлении — номер телефона, она записывает его на ладони: телефон агентства недвижимости. Чуть позже ее рука опускает монетку в щель автомата. Все еще не веря, женщина спрашивает, действительно ли продается дом, как давно? «Две недели, — отвечают ей. Через час мы организуем групповое посещение, если вам интересно». От неожиданности она соглашается.