Наглое игнорирование

— Hic locus est, ubi mors gaudet succurrere vitae [4] – только и оставалось сказать старому фельдшеру. Но и спустить самоуправство никак не получалось, особенно, когда увидел – сколько опарышей утащила мальчишеская ватага с клети номер пять.

— Ронял тебя аист в дороге, ронял, пинал, подбрасывал и снова ронял, да все головой оземь… — начал свою обличительную речь Алексеев, но сторож его перебил:

— А тебя, Валерьянкович, вообще нёс пешком, вес твой тяжел для полета – одного говна пуд. Да всего остального – фунт! Говнистый ты! Нешто мы не понимаем? Чего ты подпрыгиваешь, хромая голова? Тебе гнилые дохляки дороже живых людей? Вон, смотри мальчишки мордами порозовели на рыбке-то! Им же жрать все время охота, тощие, как велосипед почтовый, а тут – еда! А как на опарыша окунь клюёт! И у меня от свеженького чирьи прошли – а как полгода мучился – ни сесть, ни встать. Нашел ты чего пожалеть, вот уж кому сказать! Мы ж не за просто так! И я Ванятке помогаю и мальчишки тоже – вон, гляди – все фрицы облысели уже до голой кости, а кто с них волосню скребет? Ванятка бы один не управился, а пацанята ему и воду носят и вообще – помогают. А ты скрежалью скрежещешь, голова – два уха! — бойко и уверенно забурботал сторож. Вины за собой он точно не чуял.

4

Это место, где смерть радуется, идя на помощь жизни.

— Для тебя, брюхо несытое – только еда! А у нас – боевой приказ – чтобы к зиме эти черепа уже на кафедре анатомии были на научном изучении! Боевой приказ, нас тут по фронтовым нормам пайками обеспечивают и тебя, старого пня, тоже от роты подкармливаем! От выполнения приказа жизни наших бойцов зависят, это ты понимаешь, форшмак селедочный, просроченный? Это ж государственной важности дело, а ты саботаж разводишь! Тебе опарыши – корм рыбий, а мне они – работники! Они точно с работой справятся. Если ты тут не угадишь всю малину, чирей на теле человечества! — разозлился Алексеев.

— Вона как! Значит тебе наша помощь – пустяк? Мы, значит, саботажничаим? Я – чирей, получается? А ты, значит, весь из себя андел небесный? — опешил сторож.

— А то ж как, балда ты еловая, хитровываренная! У нас на флоте традиция – боевую задачу выполнять обязательно. И будь уверен – мы ее выполним, даже если тебя в шею, рыбоеда подслеповатого, гнать придется! А ещё одна традиция у нас – уважать старших, то есть в данном случае, меня. Потому лаяться в ответ – забудь! А то лечить не буду. Разгавкался он, рыбоящер хвосторогий! Как лечиться – так Иван Валерьянович, да золотко ненаглядное, а тут гляди-ка – говнистый я! Понял меня? — всерьез разозлился фельдшер.

Одноногий махнул рукой, аж воздух свистнул и злобно захромал прочь. Алексеев, вынужденный оборвать начатое было выступление с заковыристой военно-морской бранью, в сердцах плюнул ему вслед и заковылял, щелкая раскуроченным давно суставом, в обратную сторону, вдоль стеллажей жердяных. И как на грех в глаза лезло, что ряды мертвых голов и впрямь сверкали вместо бывших раньше разноцветных шевелюр голыми костяными темечками, а скальпы и впрямь кто-то сбил прочь, валялись свертки кожи с волосами пообочь. Немножко остыл – работа и впрямь была сделана неплохо, уже сейчас плоть в основном исчезла с внешней части, теперь видно было – стоят черепа уже. И ведь немного времени прошло с последнего приезда сюда, а разница отлично видна. Чуточку попустило. Нашел Ванюшку – тот с трудолюбием муравья возился у самой первой клети. Точно – в прошлый визит – еще головы были, а теперь – уже лица сползли прочь, волос не осталось – голые черепа стоят, скалятся белыми молодыми зубами. И вроде как на них поменьше стало опарышей, так и плоти снаружи совсем мало. Ряды черепов, парадным строем, даже матерому медику – впечатление то еще!

Спросил, что Ваня делает? Тот с готовностью растолковал, показав выстроганную из деревяшки лопаточку, что помогает добраться червячкам, чтобы им кушать и чистить было удобнее. Смотрел матрос радостно и преданно, даже как-то и неловко стало. Может и зря накричал на старого сторожа? Но с другой стороны дай публике волю – самому потом тысячи черепов чистить придется, а это работа совершенно китайская.

Как человек дела – дохромал до сторожа, разрешил брать опарышей с того стеллажа, что заполнялся "некондиционными экземплярами". За работу сказал спасибо, но тратить опарышей с основных стеллажей запретил строжайше. Экспериментировать и рисковать, проверяя уверения рыбака, было никак нельзя. Хватит рыболовам и одного стеллажа.

Одноногий тоже уже подзатух, кивнул молча, после чего отбыл фельдшер обратно в деревню с несколько расстроенными чувствами, бурча себе под нос:

— Ну вот, устроил себе тут девиацию клотика с чисткой кавитации магнитного поля магнитуды гребного винта, больше делать было нечего старому дурню.

Младший сержант Новожилов, командир саперного отделения

С самого утра, серенького, ненастного, сеявшего мелким паскудным долгоиграющим дождиком почему-то испортилось настроение, и сержант сердито сопел, не понимая – что не так? Еще раз всех своих проинструктировал, тем более, что местечко было непростым – здесь в этой деревне немцы зацепились и дрались, пока их не перебили. Оборону гансы успели подготовить, даже колючую проволоку в две нитки натянули и – по всему судя – поставили минное поле. В деревне, точнее – остатках поселения, в дырявом сарае на околице жило две мрачные старухи, такие, что краше в гроб кладут. Они и пожалились, что еще были с ними внучка и коза. Бахнуло в поле, когда коза пошла по первой травке пастись – и не вернулась коза. Хорошая была коза. Умная, сама от немцев пряталась. Окопантов пережила, а тут – трава. Внучка, девчонка бесшабашная, отправилась козу искать – и еще раз бахнуло. Старухи попались упорные, не побоялись – и нашли внучку, обратно принесли. Прожила та, страшно мучаясь, еще три дня – и отошла. Вон – холмик. Похоронили. А за козой старухи не пошли, хоть вроде и жить незачем теперь, а так помирать – с размолотой ногой – страшно.

Трава уже маханула здорово, разглядеть – что там, у корней – было трудно. Потому, для разгону, прошлись по немецкой обороне, собирая то, что могло пригодиться – или взорваться, или пригодиться для того, чтобы взорваться потом – но уже в нужном месте. Немцев тут было не больше взвода, причем трепаного сильно, неполного. Да и с бору по сосенке оказались фрицы – и пехота и несколько танкистов и еще какие-то прохвосты – в голубоватых шинелях. Пулеметных гнезд насчитал Новожилов полтора десятка – и в каждом гильз пустых по несколько ведер. Многовато для взвода. Подумал, что, наверное – бегали расчеты с позиции на позицию, судя по прелой соломе – из снега и льда бруствера деланы были, по морозу такие армированные ветками и соломой укрепления самую малость бетону уступают по прочности и устойчивости. Теперь все это растаяло и вздутые трупы тугими мешками валялись среди расщепленных и обгоревших бревен, битого кирпича, размокших писем, рваных фотографий и потускневших гильз. Ни оружия, ни боеприпасов толком. Нашли в жидкой грязи один пулемет – типовой немецкий с дырчатым кожухом, погнутый практически на прямой угол, да пяток винтовок, разбитых вдрызг. Ясно было, что трофейщики тут поработали еще тогда, по свежим следам, сразу после боя, вывернув фрицам карманы и подобрав все ценное. Помойка. Точнее – вонючая помесь помойки с перекуроченным кладбищем. От липкого дождика смрад разложения особенно одолевал. И совсем не понравилось сержанту то, что с поля, где колыхался бурьян, тоже несло сладковатой тошнотой. Поглядел вокруг. Нет в поле зрения холмика с фанерной пирамидкой или хотя бы палкой с жестяной звездой. Значит наши, что пали под этой убитой деревушкой – так в поле и лежат. И проплешины в траве очень уж характерные – аккурат, с лежащего плашмя человека. Даже отсюда несколько видно таких. Совсем хорошо, просто лучше некуда. Особенно учитывая, что поле это с минами. Точно – дальше ехать некуда, вылезай, сливай воду.

Аккуратно действуя щупом, пошел к ближайшему прогалу в траве. Пахло трупниной все сильнее, так что и не удивился, увидев в буйной зелени одетого по-зимнему бойца, уткнувшегося в землю чугунно-черным вздутым лицом с выпученными от газа глазами и вывернутыми как у жирного негра губами. Ватник на спине и штаны были разлохмачены, словно собаки рвали. Поглядел по сторонам. Вон с той позиции пулемет достал, лупил долго, дырявя тело и выдирая клочья рыжей от крови ваты. Совсем немного боец не дополз до не простреливаемого пространства. Жаль парня. В одной руке в рукавице – винтовка, другая еще держит палку с насаженным на нее четырехгранным штыком. Ясно – саперов не было, пехтура сама делала простейший щуп, и ползли бойцы, в снегу тыкая перед собой штыками на палках. Обычное дело. И в снегу хорошо помогает. Только сейчас снимать эти мины – совсем не сахар.

Той же тропкой вернулся к отделению. Постояли, покурили, прикидывая, как работать. Потом трое самых опытных аккуратно принялись "шаблонить". Это в суматохе атаки не определить, а вот для работы самим саперам – нужно знать что да как. Нормальное минное поле всегда устанавливается в определенном порядке, так, чтобы расстояние между минами и рядами мин было вполне известным тому, кто ставил и тем, кто потом снимать будет. Не так, чтобы сразу понять, через равные промежутки – а со сбоем в регулярности, но вполне внятно. Например, мины ставятся в 5, 7 и 3 метрах друг от друга, потом повтор, а до следующего ряда – 15 метров. Это и есть шаблон поля, плюс привязка к четким ориентирам, типа камней или строений не горючих, чтоб в бою сохранились. Разобрался со схемой – работать легче. Все это записывается в формуляр и если поле понадобится снять – сделать это будет куда проще, чем когда мины накиданы абы как, беспорядочно.

Увы, это поле ставили явно не саперы. Мины – причем трех разных марок, частью даже советские, лежали в траве то густо, то пусто. Новожилов понял – наспех ставили эти самые уничтоженные в деревне бестолковые пехотинцы, причем накидали в испуге, как попало и что было, ни о каком орднунге тут и разговора нет. Неграмотно поле выставлено – и потому втрое опаснее оно.

Провел инструктаж, как положено и принялись за привычную работу – очистку своей земли от смертельного мусора. Тяжелая и неприметная работа, этакий военный дворник. И в газетах не напишут, там про летчиков любят печатать, а сапер – какая тут красота. За полдень перевалило, нудный моросящий дождик, наконец, кончился и облака немного расползлись, даже солнце выглянуло, что в этом году было редкостью, холодный был год, мокрый.

Бахнуло вроде и негромко, а у Новожилова сердце оборвалось. Оглянулся – и похолодел. Бурый дымок невзрачным облачком в небо уходит, а шедший слева через двух бойцов Еремеев, самый молодой в отделении, но уже весьма толковый плотник, стоит на коленях и словно пытается руки свои разглядеть. А их до локтей – нет, одни ошметья кровавые висят, да рваные лоскуты гимнастерки. И даже отсюда видел младший сержант, что лицо у бедолаги изорвано и распорото и вместо глаза правого – дыра, сам глаз болтается белым шариком, словно круглая четка со шнурком, вывалившаяся из ручки немецкой гранаты-колотушки.