Нагота

Распрощавшись с Бринумом, Гунар зашел в санузел, иначе именуемый операционной, и прежде всего рывком освободился от галстука, потом от душной рубашки, заранее предвкушая на своем загривке холодные струи душа. И вообще у него появилось желание что-то делать, двигаться, чувствовать себя живым и сильным. Занесенные Гастоном Бринумом тлетворные бактерии нагоняли уныние, хандру. Так и хотелось взыграть, побрыкаться, подобно облепленному комарьем жеребцу, хотелось до хруста в костях, до дрожи мускулов поваляться в траве, потом рвануться прочь от всех этих докучливых и жалящих мошек, и пусть попробуют его догнать.

В ванной он пробыл минут десять, может быть пять (в блаженном состоянии мерки времени так ненадежны), когда уловил запах дыма. Такое ощущение, будто он стоял не в блиставшей кафелем «операционной», а в дочерна прокопченной деревенской бане. Откуда этот удушливый угар?

Больше из любопытства, чем в предчувствии беды, Гунар прямо как был, голый и мокрый, шагнул к двери, выглянул в коридор: дым клубами валил из большой комнаты.

Горит! Быть не может! Что там может гореть? Какой ужасный смрад. Пластмасса. В самом деле пожар. Фантастика. От пепельницы. Плетенка из соломы. Льняная скатерть. Но как огонь смог перекинуться к дивану? Окна открывать нельзя. Не хватает только сквозняка. Мокрым полотенцем. Одеялом. Водой.

Горели вещи, которые он никогда бы не заподозрил в способности гореть. Огонь расползался во все стороны скачками, как по невидимым нитям, по какому-то особому огненному мицелию. Поначалу казалось, едкий дым и чад ему не страшны, потом он сообразил: не пламя, именно дым теснил и загонял его обратно в прихожую. Кашель душил, перед глазами запестрели какие-то круги и линии, будто его хорошенько треснули по башке. Горит скатерть. Горит стол. Воды на стол. Еще ведро. Еще. От мокрого одеяла летели горелые клочья и черные брызги.

Что бы вы стали спасать в первую очередь, если бы в доме случился пожар? Да, такую статью он читал когда-то.

Вопрос, действительно, заковыристый. Что для него тут самое дорогое, что, подобно семенам, стоит унести с собой на рассаду в новой жизни? Ничего особо ценного тут не было. Удобный гостиничный номер, где можно пожить с комфортом. Похоже, все его добро не больше багажа обычного курортника. Что нужно от приезда до отъезда, ненадолго. На сезон. А затем подлежит обмену на более удобное, красивое, современное. Не смешно ли убеждать себя в том, что для новой жизни прежде всего ему понадобится «зауэр» двадцатого калибра. Куда нужнее штаны или, скажем, зубная щетка, которая лежит на полочке в ванной. А может, прежде всего следует спасать телевизор. Вот главный канал, по которому уплывали все его жизненные силы и возможности. Что ему еще принадлежало? Отцовские карманные часы, да, эти показывают время поточнее золоченого наручного хронометра. Коллекция минералов, которую он начал собирать в молодости и потом забросил. Водительские права. Три костюма. Пять пар башмаков...

Поразительно, но свою бедность он впервые столь отчетливо ощутил именно теперь, в переполненной дымом комнате. Не валяй дурака, спасай сберкнижку, и все будет в ажуре.

Языков пламени больше не видать. Но в квартире чад горящего торфяного болота. Комната, казалось, с жадностью поглощает его, разрастаясь непомерно. Гунар выплеснул в угол еще ведро, затем выскочил в прихожую. Теперь, наконец, можно распахнуть окно. Сам он был похож на переполненный газами баллон или потерпевший аварию, мотавшийся из стороны в сторону стратостат.

Он слышал, как на улице тревожно перекликались пожарные машины, как вверх по лестнице приближалась какая-то сумятица голосов и звуков. Неименоверным усилием он заставил себя подойти к входной двери, решив, что иначе пожарники высадят дверь. В квартиру ввалилось несколько человек с рифлеными шлангами и стеклянными масками на глазах, в мешковидных, потешно коротких штанах.

— Все в порядке, — сказал Гунар, — пожар ликвидирован.

Потешные люди сняли свои маски, придирчиво оглядели комнату. Диван чадил, дымился, как обгоревшая туша.

— Имущество застраховано?

Гунар покачал головой. Голый, мокрый и грязный, он стоял перед ними посреди прокопченной пещеры.

— Ну что ж, выражаем вам сочувствие. Сквозняком быстро проветрило квартиру. Под ногами хлюпала вода, путались мокрые ошметки одеял.

Он очень удивился, когда в прихожей как ни в чем не бывало зазвонил телефон.

— Алло, алло! — бодрый девичий голосок с вопросительной интонацией назвал его номер телефона. — Будете говорить с Рандавой. Вас вызывает спортивная школа.

Янис! — промельнуло у него в голове. Звонит Янис! Нет, не так уж он беден, как могло показаться всего минуту назад. Ведь у него есть Янис.

Какая удача! Звонок раздался вовремя — что ни говори, хорошее напоминание. Его охватила радость, в сравнении с которой все прочее показалось маловажным, незначительным.

— Янис, ты меня слышишь? Как поживаешь, как дела?..

— Товарищ Малынь?

— Алло, Янис, это ты?

— Нет, товарищ Малынь, говорит Брумфельд, тренер. Хотел узнать, нет ли вашего сына дома?

— С какой стати ему быть дома? Он у вас в спортлагере.

— В том-то и штука, его у нас нет. Уже с обеда.

— Дома его тоже нет.

— Нет, говорите?..

— Нет.

Гунар ощутил в груди тупую боль. От дивана несло смрадом. Надо поближе к окну. Лопедевега. К окну.

Мне трудно будет расписать все так, чтобы вы поняли, — ведь я не Цицерон. А после всего, что случилось, в моем котелке такая круговерть, как будто меня на проходе к воротам снесли и я здорово шмякнулся головою о борт. От такого удара из глаз искры сыплются, нужно время, чтобы снова подключились выбитые пробки и глаза вошли в орбиту. Но и держать это в себе чертовски трудно, все равно что торчать под водой с полными воздуха легкими — скорей бы выдохнуть. Теперь о том, почему я тогда слинял. И не только об этом. Но для большей ясности — все по порядку.

Вначале я рос под присмотром бабушки. Бабушка, думаю, была вполне нормальная, не лучше и не хуже прочих бабушек. Она меня кормила, одевала, купала в ванной, водила в парк погулять, покупала мороженое и пичкала всякими премудростями, которыми положено пичкать детишек. Иногда ее большущие ладони гладили меня по головке, а при случае они же таскали за уши или хватали за шиворот так, что лязгали мои молочные зубки: Янис, не балуй!

Всякое проявление независимости с моей стороны безжалостно подавлялось. При несравненном превосходстве сил и власти единственно разумной формой сопротивления могло быть бегство. Я бросался наутек и бежал без оглядки по аллее парка. Бабушка, выкрикивая угрозы, топала за мною следом, огромная, как слон, пока вдруг, схватившись за грудь, не падала в изнеможении на ближайшую скамейку. При виде запыхавшейся бабушки я начинал прыгать от восторга и как-то на радостях даже намочил штанишки. Разумеется, я мог бы этого и не рассказывать, а преспокойно запудрить вам мозги, мол, какая у меня была расчудесная бабушка, как я горячо любил ее, и что-нибудь еще в таком же духе. И сам вышел бы как солнечный зайчик, и на бабушку тени бы не бросил. Только не хочется пудрить мозги. Да и с какой стати? Как учит моя ма, никогда ничего не следует упрощать. Я в самом деле любил бабушку, хоть иногда и мучил ее. А бабушка, вне всяких сомнений, любила меня.

В ту пору, когда у меня в голове была еще манная кашка, я никак не мог понять, отчего у нас в доме так часто вспыхивают ссоры. Ма чуть не каждый день ругалась с бабушкой, бабушка с сеньором, сеньор с ма. Крест-накрест, вдоль и поперек. Сеньор от волнения не мог прикурить сигарету, ма грохала о стену молочную бутылку, бабушка пила сердечные капли, а ее скуластое лицо было мокро от слез. Но что самое интересное — все были правы, никто никого не хотел обидеть, даже слова, которыми козыряли в пылу ссоры, звучали примерно одинаково: это невыносимо, с меня довольно, за кого тут меня принимают...