Нахимовский Дозор

* * *

– Вы даже не будете ему память подменять? – спросил Нырков старшего мага несколько минут спустя. Хотелось спросить о многом, но первым на язык попал этот вопрос.

– Да что там подменять… Что он мог видеть? Вы, Филипп Алексеевич, многое разглядели? Не было ничего – и точка. – Бутырцев думал о чем-то другом.

– Так ведь мы… вы Иного упокоили! Он тоже нас мог… – наконец вырвалось то, что заставляло до сих пот колотиться сердце и дрожать руки. – Вы знаете, кто этот упырь? Это гардемарин Маранин! Достойный юноша, а моряк какой… Был. Море любил, за Отчизну голову готов был сложить. А умер дурацки…

Нырков был не в себе от произошедшего. Как же так? Погиб товарищ, с которым ему доводилось общаться, о многом говорить, строить планы на блестящее и достойное будущее защитников Отчизны…

– Почему он на нас так… Как же вы его? Чем?..

Вопросы были сумбурными, под стать мыслям.

– Война, голубчик. Кровушка рекой льется. Видать, вурдалак этот не выдержал, обожрался сверх меры, мозги-то ему и отшибло – молодой, дурной, неопытный. Единственное, до чего додумался, – убраться куда подальше из Севастополя, где дозорных и Иных поменьше. Да по дороге на нас наткнулся, тут он окончательно умом помешался, на вас набросился… Надо бы найти того, кто его укусил…

– Спасибо, Лев Петрович, – перебил начальника Светлый. Он должен был сказать эти слова. Как бы ни было ему не по себе от того, что его защитил от Темного Темный. Скажем уж прямо – спас. На то он и Светлый, чтобы уметь признать достоинство даже врага, чтобы не быть скотом бездушным.

– Не стоит благодарности. Ты ведь тоже меня прикроешь при надобности. Но подучиться тебе боевой магии придется обязательно, не то пропадешь не за понюх табаку. Там дел-то было на копейку – дозорную отметку с кровососа сдернуть. Я почему не торопился – пытался понять, можно ли его образумить. Но нет, совсем упырь плох умом был.

Тошно и стыдно стало Филиппу от этих слов: Бутырцев-то даже не сомневается, что он, Светлый, прикроет спину Темному в бою против общего врага. И что сумеет прикрыть хотя бы от… Неумеха.

«Но Бутырцев силен! Дел на копейку? Просто метку сорвать? Это с груди сбесившегося от силы вампира? Не надо меня за дурачка держать – я же видел ваше напряженное мокрое от пота лицо. И сосредоточенный взгляд палача. Вот вы, оказывается, каков, Лев Петрович! Все добряком да простаком стараетесь выглядеть…»

Глава 4

I

Филипп влюбился в Севастополь сразу, как только с холма на Северной стороне перед ним раскрылся Большой рейд с многочисленными внутренними бухтами, заставленными как мощными парусниками и пароходами, так и баркасами, яликами и прочей плавающей мелочью. Южная и Корабельная сторона терялись в особой севастопольской дымке, к которой к тому же примешивались многочисленные клубы пороховых газов над защитными укреплениями.

Дозорные быстро переправились на Графскую пристань. За шумной разноголосой площадью, забитой войсками, телегами, орудиями, лошадьми, мешками, лавками с товаром, торговками и вообще непонятно чем и кем, мичман разглядел несколько белоснежных зданий. Отсюда начинались две главные улицы города – Екатерининская и Морская.

Город жил. Нет, у него не было ауры, не было зарождающегося самосознания. Несмотря на древность здешних мест, город был новорожденным ребенком. Ему и было-то всего шестьдесят с хвостиком – грудничок. Он никак не мог быть самостоятельным.

Жизнь Севастополю давали люди. Те самые люди, которые деловито и монотонно по ночам восстанавливали разрушенные днем бастионы, рыли ложементы и землянки, чинили крыши или хотя бы углы крыш домов на Центральном холме и в Корабельной слободке. Люди ежедневно делали город. Город был их детищем и защитником, любовью и заботой. Отдать город врагу, оставить «ему» Севастополь было так же безнравственно и немыслимо, как бросить преследующим тебя на лесной дороге волкам своего ребенка, как отдать жену на поругание насильнику. Город был живым существом.

Мало кто из его заступников готов был публично признаваться в любви к Севастополю. Но они ежечасно, ежеминутно доказывали эту любовь, безропотно отдавая за него здоровье, руки-ноги, частенько и жизнь.

Даже враги отдавали городу частицы своей души, исподволь восхищаясь его защитниками, проклиная его неприступность во всеуслышание или тайно, про себя, желая обладать Севастополем.

Эта непрекращающаяся работа людского муравейника создавала характер города: гордый, геройский, непримиримый для врагов и открытый, светлый для друзей. Филипп всем своим нутром Иного почуял главное – город любит своих защитников. Это взаимное чувство. И город плакал и скорбел несуществующей пока душою по павшим своим друзьям и созидателям: от адмирала до распоследнего матроса, от солдата арестантской роты до главнокомандующего. Город любил не только шикарных морских офицеров и фигуристых генеральских адъютантов, не только залихватских усачей-матросов с крестами на шинелях, но и непутевых заблудших девиц из домов терпимости, возводивших «Девичью» батарею, и босоногих матросских детей, бесстрашно собирающих за батареями и бастионами вражеские ядра, и матросок – матерей этих мальчишек, исправно обстирывавших и кормивших скромной домашней снедью своих мужей, воюющих на бастионах, и чумазых беспорточных казаков-пластунов, наводящих ужас на неприятеля, и фурштатских солдат, ежедневно вывозящих на своих фурах груды тел погибших и умерших.

Невозможно не любить, когда так любят тебя. В отношениях между людьми это часто не так, но в случае с Севастополем это стало незыблемым правилом. Город любил своих защитников и отдавал им себя, как и они жертвовали собой ради Севастополя.

* * *

В Севастополе Лев Петрович развил бурную деятельность. Первым делом он ментально созвал всех дозорных. Познакомился с подчиненными – Иными в большинстве своем невысоких уровней Силы, молодых, посвященных совсем недавно – год-два назад. Другого и ожидать не стоило в этой свежей флотской квартире. В самом Крыму все было по-другому. Земля эта была недавним российским приобретением, но Дозоры на полуострове были давние и даже древние, наподобие дружин ополчения, все больше для защиты поселений от мелкой нечисти. Светлые и Темные зачастую вели свои родословные от общих весьма почитаемых предков, жили бок о бок, ходили друг к другу в гости, женили детей по договоренности между главами семей. Если уж враждовали, то война эта велась веками, кровно, по строгим законам, установленным пращурами.

Татары, караимы, греки, крымчаки – потомки народов, живших в Крыму испокон веков и проходящих через него из Азии в Европу. Скифские курганы соседствовали тут с греческими и пантикапейскими руинами, дороги римских центурий проходили рядом с могилами готов, от христианских пещерных храмов до мусульманских минаретов было рукой подать. Болгары и армяне тоже не смотрелись здесь пришлыми. Лишь названия немецких поселений слегка разбавили татарские топонимы.

Не таков был Севастополь – довольно новая военно-морская крепость России. Даже сам город был поставлен не на месте древнего греческо-византийского города Херсонес, а поодаль от него, на берегах большой бухты, на пару верст вглубь от устья. Но тут тоже встречались древние могилы, пещеры, развалины древних сооружений.

Городские здания вобрали в себя строительный материал из Херсонеса, но почти не осталось людей, живших здесь всегда. Город был населен исключительно моряками и членами их семей. Конечно, за шестьдесят пять лет выросло и чиновничье племя, и рабочие слободки, и купеческое сословие, и прочий люд появился. Но либо их флотские деды-отцы прибыли в Севастополь со всех краев Российской империи, либо они сами не так давно перебрались сюда с ближних и дальних губерний. Сам флот все равно давал больше связей с Санкт-Петербургом, чем с каким-либо другим уголком России. Так, поселок Новая Голландия, расположенный между Северной стороною города и древним Инкерманом, был назван так матросами, прибывшими с Балтики, наподобие столичной Голландии – в обеих были склады леса для флота. Флотские офицеры, выпускники Морского корпуса, не понаслышке были знакомы с градом Петра. Среди нижних чинов нынешнего флота тоже почти не было коренных крымчан, в лучшем случае внуки матросов флота Ушакова времен Екатерины да сыновья моряков адмирала Лазарева, который создал в Севастополе практически все.

В объединенном Дозоре Севастополя народ тоже был не из коренных, в лучшем случае из третьего поколения севастопольцев: русаки, малороссы и один поляк. Город и ближние хутора они знали хорошо, но даже в Балаклаве половина из них была от силы раз-другой. С крымскими Иными из татарских поселений не общались. Было несколько случаев совместной облавы на зарвавшихся оборотней, и все.

Бутырцев быстро уяснил расклад. Но не это его сейчас заботило – надо было срочно устраиваться в городе и устанавливать контакт с Дозорами союзников и Инквизицией. Он вполуха выслушал исполнявшего до него должность начальника Дозора – интенданта Ивана Дмитриевича Суровкина, Светлого четвертого уровня. Из доклада он усвоил три вещи: происшествий с Иными, заслуживающих суда Инквизиции, не случалось; Иных с русской стороны в городе много; Суровкин чертовски рад спихнуть с себя ответственность, пусть столичный Темный себе клыки в Севастополе обломает. Явственно читалось, что Иван Дмитриевич мыслил себе карьерный рост и по дозорной части. Сидел себе Иной на хлебных должностях, что у людей, что у Иных, в ус не дул, на мир смотрел положительно, тут нате вам – война. Забот полон рот. Слава Сумраку, прислали ему начальника.