Наират-2. Жизнь решает все

Может, и не хочет, так кто ж вправе судьбою распоряжаться-то? Тут и собою не всяк распорядишься: велит старший родич и поедешь на самый край света нянькою. И что, плакаться? Кому слезы-то помогали? Никому. Лучше уж про хорошее думать, про то, что старшая из дочек хозяйство удержит, младшенькую на двор примет, пристроит. Что хозяин, как и обещался, даст с милости своей право на лужок заливной, который аккурат под мельницею. Что коровки прошлым годом купленные, теляток приведут. А там можно будет немножко мясца и в Стошено заслать, пусть убогие порадуются после репы да пустой похлебки…

— Глупые у тебя заботы, — сказала девонька, кутаясь в меха. Вымокла вся, взопрела, а теперь колотится, но не лихорадкою — травы камовские выходят. — Глупые и мелкие.

— Какие уж есть, — ответила Зарна.

Молчали. Слушали, как скрежещут о камни колеса кареты, как возница присвистывает, то и дело коней подгоняя, как то справа, то слева, за тонкими стеночками, гудят голоса.

Переодеть бы девоньку да растереть. А лучше в бане выпарить, чтоб докрасна, до обожженной кожи, до пота градом, с которым всякое дурное из тела выйдет. Глядишь, и трястись перестала б, и силы какие-никакие вернулись.

— У тебя осталось зелье?

— Болит?

— Нет. Да. Дай. Хочешь, я заплачу? Сундук мой забирай, там и одежда, и… кольца возьмешь. И шапочка есть, бисером шитая… — захлебнулся шепот, и другой, строгий голос, велел: — Дай. Все, что есть, дай. Скажешь, слабая была, не доехала. Мне ведь жизни не будет, все равно не будет. Посадят под замок пока нужна, потом на улицу. Лучше так.

Зарна, сняв с пояса мешочек — внутри осталось чуть меньше половины — кинула в окно. Оно надежнее. Ишь чего удумала! Нет, не будет в том помощи Зарниной, потому как где это видано, чтоб человек по воле своей от жизни отказывался?

— Не дашь? А я — все равно, — пригрозила болезная, отворачиваясь к стене. — Не остановишь.

На все воля Всевидящего.

…волей Всевидящего и милостью ясноокого кагана.

Взметнулся и опустился топор, вопль приговоренного заглушил хруст ломающейся кости и скворчание угля, прижигающего плоть. Помощник палача, поднявши обрубок кисти, наскоро наколол на ржавый штырь и тяжело вздохнул: на краю помоста оставались еще трое, а значит, возиться придется долго. Око же припекает, кровяные лужи смердят. Батька, уважаемый в Нижней Ханме палач, спихнул с помоста наказанного и кивнул страже, мол, ведите следующего. И глянул, внимательно ли сынок смотрит, перенимает ли науку?

И снова растягивают, тайными узлами веревки на скобах крепят, чтоб не дергался казнимый, не чинил себе лишних мучениев. На всяк уклад по-своему вяжется, а если кому лба клеймить или носа драть, то еще и колодки на голову волочь надобно. Муторно. Скучно.

Помощник палача отвернулся, окинул придирчивым взглядом толпу. Реденькая сегодня, и если останавливается кто, то из пришлых. Вона, белобрысый, белолицый, чисто кашлюн по виду. Ихнее племя прошлым годом крепко плахам кланялось, по-серьезному. Бате дневать и ночевать на помосте приходилось, ну и сыну его — неподалеку. Тогда еще молодого Морошка на помост не пускали, пользовали только при переноске тел и их частей…

Вспомнил — вздрогнул. И кхарнец тоже вздрогнул, видать о своем, тотчас мышью нырнул в нору-улочку, растворился, будто и не было. А следом в ту же улочку и другая тень потянулась: невысоконькая, в изрядно потрепанном кемзале. И все бы ничего, да только помнил помощник палача, что тень эта еще мгновенье назад увлеченно перебирала амулеты в одной из лавок. У помощника палача на подобное глаз наметанный. И мысли соответствующие: может случится вскорости с белобрысым свидеться. Тени-то по пятам зазря не ходят.

— Ходя баштарят, что старый змей того и гляди в камень нырнет, — Жорник, зачерпнув полной горстью соленых сухариков, кинул в рот, захрустел. — И что быть веселью в городе.

— Ходя, — согласился Очет-Непомерок, наматывая длиннющий гвоздь вокруг пальца. — Только не всяку баштарю на веру принимать надо. Народец гнильской, брысы да гужманы.

Кивнул Жорник, принял кубок, поднесенный Еленькой, да пригубив, продолжил беседу, по которую и явился в этот неприметный дворик, окруженный высоким забором. Тихий дворик, нарядный дворик — хорошо живется Непомерку. Да и где ж видано, чтоб правая рука самого ханмийского загляда, надо всею темною половиной поставленного и доверием обличенного, плохо жила? Тем паче, что рука крепкая, кулаки — что кувшины, из красной глины лепленные, в печах обсмаженные да росписью шрамов изукрашенные. И пальцы корявые не то, что гвоздь — кочергу вензелем вяжут. Поговаривали, что и сам Очет силы своей не знает, оттого и Непомерком прозван. Были, правда, дураки, которые над этим прозвищем шутействовать пытались. Но быстро перевелись.

— Ходя баштарят, будто бы повезут с шумного торгу колокольчики бронзовые, — Жорник перестал жевать: теперь разговора пойдет серьезная, с такой либо с прибытком выходят, либо с хребтиной ломаной. — И звоном за тихую езду платить станут.

Скривился Непомерок, глянул не по-доброму, да бороду белую поскребши сказал:

— Это не твоего ума забота. Звон был, звон лег.

— До звона того мне дела нету, нехай себе лежит, — развел руками Жорник. — Я об ином мыслю. Бубенцы-то зазвякают, шумно станет в Ханме, а где шумно, там и ладно.

Еленька села рядом с Непомерком, прислонившись к плечу. Крохотная она, в рубашечке из льна беленого да в розовых шальварчиках на дитя сущее глядится. Только глазыньки не по-детскому горят и мониста на шее из монеток серебряных в пять рядов тоже не детская. Еленька та еще волчица.

— Когда еще будет, — совсем мирно сказал Непомерок, обнимая подругу. — Спешишь ты, Жорник.

— Лучше поспешать, чем за кем-нить пыль глотать. Когда-никогда, а будет, и не по Ханме одной, по всему Наирату звон пойдет да с переливами. И затележится народец, пойдет трапить.

Еленька смотрела прямо, и чудилось — вытащит шильце свое да засадит в самую печенку. А Непомерок не даст медленно отойти, шею скрутит.

— Только дури в том много будет, — Жорник заставил себя продолжить речь. — А вот если б сыскался человечек, собрал бы под себя десятку-другую да с нею цепкой грабой верха б пошкерил. После и за стены можно, что налево, что направо, что прямо.

Молчат. Вертит гвоздь в руке Ганьба, перебирает монетки на монисто Еленька, грызет сухари Жорник. Сказанное — сказано, назад не воротишь. Тут или дадут согласие, или завернут и добро бы, просто завернут, без последствиев. Виданное ли дело — в чужом доме шкерить? Тут и своих охотников сполна, да только как кусман этакий, сладкий, что мед свежий, и выпустить? Нет, Жорник за такой и потерпеть согласен. Рискнуть да подлечь под кого надо.

— И был бы тот человечек премного благодарный за дозволение этакое. Вдвое против обыкновенного.

— Наглости в тебе много, — иным тоном, тяжелее, сказал Непомерок. — Но голову имеешь, раз за дозволением пришел. Вздумал бы втихую игры играть, другая беседа была б. Невежливая. Людишки-то есть толковые?

— Есть.

— Вот и славно. Значит так, Жорник, станешь пока на жестяном дворе, скажешь Лубню, что с моего соизволения. А людишки твои, пока суть да дело, кое-чем непривычным поработают. Языками да бошками. Да не култыхайся, аки девица. Прилез, дернул — вытягивай до конца. И будет тебе куш, а не козьи сраки. Сочтемся по-нашенски. Ты мне — я тебе, как Всевидящий велел. Верно?