Наказание и преступление. Люстрация судей по-Харьковски

Такой ход правосудия опять, кроме как издевательством, воспринимать было никак нельзя. Этот жест СИСТЕМЫ однозначно давал понять, что добиться правды и побороть ее было не реально, и что не стоит даже пытаться. Появлялось ощущение, что игра с ней шла не то, чтобы крапленой ею картой, а вообще, будто проходил якобы карточный поединок, но у Кули в руках были шашки.

Но и это, как оказалось были только цветочки. Ягодки Куля получил когда уже и не ждал. Отправив подобное заявление на пересмотр дела по вновь открывшимся обстоятельствам еще пятого мая из Запорожского СИЗО, он о нем уже и забыл. Но вот теперь в середине августа, когда он был уже давно ошарашен итогом такой же инициативы начатой из Харькова, Куля получил судебное решение, (Ухвалу 643/7637/13-к от 23.05.13г.) уже другого судьи этого же суда на его то, запорожское заявление. Главный вопрос был не в том почему это решение шло к адресату так долго. Рекорды изумления побил тот факт, что это решение совершенно другого человека в мантии было той же копией, буквально третьим экземпляром для Кули того же судьи, который когда-то уже дважды отказал ему в пересмотре, отвечая на заявление и уточнение поданные им из Харьковского СИЗО. Эта копия была хоть и подписана другим судьей и имела чуть измененный первый абзац с вставкой фамилии другого человека, остальной текст в ней, буква в букву, абзац в абзац, до последнего знака был точно скопирован с теми же орфографическими и юридическими ошибками. Комментировать и что-то уточнять после этого наворота районного суда у Кули не было уже желания, так как смысла в таких телодвижениях не было никакого. Стало четко понятно, что этим путем перезапустить процесс по вступившему в силу обвинению его в краже, даже имея устный отказ главного обвинителя в лице Ташкова, не получится.

Забегая на перед, хочется отметить, что еще позже, через пол года и после появления решения кассационной инстанции оставить приговор в силе, имея на руках уже официальный документ от Ивана, его чистосердечное признание, адресованное им на имя прокурора области, где он подробно описывает обстоятельства не изученные в итоге ни одним судом, при которых он оговорил Кулю, и при которых его настоящим соучастником в преступлениях был назван Мирошко, Куля еще раз попытал счастья в инициировании процесса пересмотра дела в связи с возникновением вновь открывшихся обстоятельств, послав принципиально другое заявление, обоснованное железобетонным аргументом, и вновь получил отказ. Поражающе характерным в этом документе (Ухвала 643/1203/14/к Провадження; 10/643/2/14 от 31.01.2014) было то, что он представлял собой четвертую копию того же отказа, и того же судьи, который морозился от Кулиного заявления еще в мае прошлого года. Таким образом вскрылся поражающий факт того, что судья, получив последнее заявление, принципиально отличающееся от предыдущих тем, что здесь Куля уже опирался в своих аргументах не на какие-то никем не замеченные слова, а на конкретный зафиксированный документ в виде чистосердечки, копия которого прилагалась, даже не читал его. В четвертой копии отказа по-прежнему шла речь о тех же не выясненных и неконкретных словах Ташкова, сказанных им якобы на второй инстанции, а о его чистосердечном признании, возникшем уже почти через год после апелляции, не было ни слова. Кроме того на этот раз Куле запомнилась еще и неофициальная аргументация такой позиции правосудия: "Показаний Ташкова мало, чтобы инициировать пересмотр дела по вновь открывшимся обстоятельствам"! Превосходно! Получалось, чтобы посадить человека на 10 лет им этих показаний когда-то хватило, а чтобы теперь отпустить мало! Сразу вспомнился прикол из репертуара выступлений "95 Квартала", когда они в очередной раз высмеивали выборочное правосудие в рамках осуждения Тимошенко Ю.В.: "Отпустить не посадить, там доказательства нужны"

Добиться положительного результата в этом направлении через подачу заявления в суд на без обязательность прокурора, тоже не получилось. По этой линии Куля, жалуясь суду на бездействие государственного обвинителя, который в рамках своих должностных обязанностей и полномочий был обязан в любом случае инициировать расследование, услышав о том, что заявил Ташков, т.е. об обстоятельствах дела принципиально влияющих на результат обвинения, в своей жалобе просил суд разобравшись в ситуации, обязать прокурора провести положенное расследование. В ответ он получил такой же расплывчатый и необоснованный отказ в своей просьбе сначала от районного судьи, а обжаловав его в апелляционном порядке, дополучил то же самое и от коллегии апелляции.

Методам и приемам ухода их от законных правовых действий Куля уже не удивлялся. Все эти отмораживания СИСТЕМЫ от главной сути вопроса были для него не новы. Читать подобные отказы в виде "Ухвал от имени Украины", а на самом деле путанную и мутную абстракцию с юридическим оттенком, было очень сложно, и из-за этого просто малоприятно. Но когда читатель понимает, что происходит, и что это не простая муть, а хитрый и коварный ход правосудия, применяющего таким образом специальную методику выборочности своих решений то неизбежно у этого человека наступает момент горького отчаяния одновременно с констатацией бессилия рядового гражданина перед этой отравленной, торгующей жизнями людей, СИСТЕМОЙ.

Подбивая результаты всех своих уже затраченных усилий и оставшихся в теории возможностей отменить все-таки вступившую в силу часть приговора, в том числе и с использованием идеи пересмотра решения в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, Куля резюмировал только один последний путь ждать решения кассационной инстанции, а после, если не случиться чуда, стучаться в Европейский Суд в Страсбурге, и добиваться пересмотра дела с помощью его решения.

Пережив время сильного жжения в груди от агонии чувства справедливости после апелляционного гамбита, все дальнейшие выходки судебной системы, Куля переживал относительно спокойно. Его уже мало что удивляло, он мало на что надеялся и мало во что верил. Если конкретизировать эти критерии до более узкого понятия, касающегося только Украинского правосудия и его личных отношений с ним, то можно было смело в описании тех же понятий убирать слово "мало". Куля уже не удивлялся правосудию и не верил, а из такой позиции надежде не бывать было в принципе. Он размышлял, конструировал и писал какие-то заявления, ходатайствовал на имя суда на полном автомате, имея привычку еще со свободы отрабатывать и дожимать все до конца в любом случае. Кассационная инстанция тоже, как и ожидалось, не торопилась со своими процессуальными действиями. Плюс ко всему, затребовав дело себе в Киев, и мурыжа после этого процесс еще 8 месяцев, она полностью парализовала шаги по параллельной линии, где предстояло д/с остальной части приговора.

Получив горькую пилюлю от коллегии апелляционного суда, а также от целого ряда судей, отморозившихся возобновлять дело по пересмотру приговора, от судей, защитивших и оправдавших незаконную бездеятельность прокурора, жизнь Кулина тем не менее продолжалась. Он продолжал так же дышать, видеть, слышать, но в целом он чувствовал явные качественные изменения его жизни, или его места, или его назначения в этой жизни Что конкретно произошло с ним, или что происходило, он сказать пока не мог. Павел стал гораздо менее эмоциональным, он перестал вспоминать прошлое, сожалеть о настоящем и задумываться о будущем. Он почти перестал переживать о близких и не фантазировал более об Ирине, она для него как-то трансформировалась в какой-то сказочный и мифический образ. Он перестал заботиться о себе в принципе и во всех смыслах, он потерял интерес к чему-либо, и у него пропал страх что-то потерять. Страх, как чувство вызываемое инстинктом самосохранения, казалось перестал у него вырабатываться как таковой. Ему было все равно что ему есть, где сидеть, что будет с ним завтра, будет ли у него связь с внешним миром, и тому подобное Его сердце теперь было занято только перекачкой крови, а душа глухо молчала. Его мозг был занят только насущной текучкой, что задействовало только 12% его потенциала. Куле казалось, что он приобрел некую облегченную форму существования, сбросив впервые в жизни со своих плеч уже спорно нужный ему балласт. Ему действительно стало легче так жить после всех тех американских горок, которые ему преподнесла судьба за последние уже шесть лет, кинув в жернова СИСТЕМЫ. Он ложился на нару, закрывал глаза и видел пустоту. И если ранее такая картина у него и появлялась, то эта пустота или быстро чем-то наполнялась, или долго смотреть на нее у него не хватало терпения. Сейчас же, он находил какой-то резерв в себе и какой-то смысл подолгу всматриваться в нее без осмысления чего-либо и без анализа. Пустота теперь как-то притягивала его взор и удерживала, будто завораживая, в результате чего это было похоже на своеобразную медитацию, при которой замедлялись все процессы жизнедеятельности его организма, и при этом происходила перезагрузка программы его функционирования, что наверное и вносило ощущение легкости на пути к нирване.

Но была в этой легкости и обратная сторона медали. С появлением этого нового пространства в его бытии вскоре, неожиданно появилось и отдаленное чувство немотивированной тревоги. Оно было очень слабым, нечетким, с не выявленными причинами, но оно былоЭто был не страх, а предчувствие чего-то очень плохого. С каждым днем это чувство на миллиметр приближалось, но бояться Куля не начинал, он чувствовал роковую неизбежность этого события и смиренно ждал, сохраняя полное спокойствие. Опять ситуация напоминала приближение цунами, накат очень сильной не контролируемой и губительной энергии, а ощущение необъяснимой легкости и спокойствия накануне, было аналогией того самого эффекта отхода береговой линии далеко в глубь океана перед мощным нашествием волны-убийцы обратно на берег. Это было затишье перед бурей.

Дом в Харьковском пригороде, который Куля купил для родителей взяв деньги в кредит в банке числился на нем. Когда было возбуждено уголовное дело, на все его имущество, в том числе и на этот дом, был наложен арест на отчуждение. Шесть лет прошло пока родители дожидаясь сына жили там, как на пороховой бочке, и шесть лет эта бочка мирно спала и не взрывалась. Куля в свою очередь, тоже ничего предпринять не мог, пока не было определенности с окончательным приговором, так как снять арест, чтобы появилась возможность его продать в интересах банка, было без приговора невозможно. С другой стороны, пока родительские деньги, вырученные с продажи ими их родового дома, были на руках, пока последняя надежда, хоть и мизерная, но была, порешать проблему в корне на тот случай, если вдруг кассационная инстанция тоже вдруг вернет дело на новое судебное слушание в первую инстанцию. Поэтому тратить деньги на бездолговое жилье, и при этом автоматически однозначно лишаться возможности увидеть сына хотя бы через шесть лет его отсидки, никто пока не торопился. Так эта ситуация в подвешенном состоянии и тянулась все это время. Но вот по какой-то причине какие-то коллекторские структуры всё таки пошли в наступление, а точнее на абордаж.

Стоит ли говорить о том, что все эти шаги по выселению жителей с имущества должника в Украине происходят часто тоже по открытому беспределу. Для начала, если по закону, для таких радикальных шагов у кредитора однозначно должно было быть или решение суда на руках, или нотариальная надпись о возврате долга с продажи залогового имущества на торгах. Но и тот и другой путь должен был в обязательном порядке идти с уведомлением стороны должника, с соблюдением определенной процедуры, с обязательным предоставлением права должнику рассчитаться по своему долгу, и так далее Стоит ли говорить о том, что конечно ничего этого из того что положено по закону в Кулином случае не было. В один прекрасный день в дом пришла группа людей с пьяным участковым и какими-то другими непонятными личностями, и бесцеремонно приступили к выселению двух пенсионеров на улицу. Вот так, без уведомлений, без предупреждений, после шестилетнего молчания появилась рабочая бригада крепких "титушек" и не обращая внимания на живущих там беззащитных людей, приступила к экспроприации, как в лихие 17 или 90-е годы ХХ-го века.

Кулины родители, прожив честнейшим образом по 65 лет, строя со всей огромной страной всю свою сознательную жизнь коммунизм, никак не заслуживали такого итога, чтобы их какие-то махинаторы из сферы государственной исполнительной службы выселяли вот так просто, без честного порядочного суда и следствия на улицу. Никак ни к этому они шли всю жизнь, и не в это верили. И не столько проблема была в изъятии у них того, что им вообщем и не принадлежало, сколько в том психологическом ударе от пережитого унижения и позора самой процедуры выселения, которая благодаря той же СИСТЕМЕ, ничего человеческого из себя не представляла: откровенное хамство, беспредельная наглость и зверство, что в совокупности создавало явный признак безнаказанного бандитизма. Варвары из преисподней так назвала набожная мама тех, кто торопясь побыстрее набить свои карманы, беспардонно грязными ботинками топтали ее праздничную, белоснежную скатерть.

Что чувствует, или что должен чувствовать человек к тем людям, которые очень сильно обидели и унизили его престарелую мать? А что может чувствовать сын к тем людям, или к той СИСТЕМЕ людей, которые буквально растоптав душу, довели таким образом его престарелого отца до смерти? Злость?Жажду мести? Скорую Михаилу Павловичу вызвали через два часа после прихода варваров, а умер он от остановки сердца еще через час, когда их зверское нашествие еще продолжалось.

Узнав о смерти отца, Куле, запертому семью замками и рядами колючей проволоки, опять жутко захотелось зарыдать, но для этого, как минимум, нужно было сделать вздох для возможности последующего выдоха и одновременно выхода с ним на волю накативших чувств, но вздохнуть не получалось. Переживая такую тяжелейшую потерю всей жизни, густо перемешанную с чувством собственной вины и ответственности за нее, очень захотелось сделать что-то хоть на последок. Душа, трепыхая порывалась на действие, но тут же обжигаясь, как о раскаленную сковороду, о чувство собственного бессилия перед стенами тюрьмы и перед безжалостной и бескомпромиссной СИСТЕМОЙ, падала и вновь подрывалась, не обращая внимания на пекущую боль многочисленных ожогов. Загнанному и раздавленному Куле очень захотелось дотронуться до отца, увидеть и хотя бы обнять напоследок его безжизненное, но родное тело.