Наказание

– А, ты... Дело ко мне, или попрощаться пришёл?

Я замялся.

– Да вот... поговорить надо.

– Только поскорей, в двух словах. Времени в обрез, уезжаю.

Тут только я заметил разложенный на кровати чемодан с разбросанными вокруг вещами.

Я собрался с духом и выпалил:

– Не могу я, муторно на душе. Ведь преступник я, а меня - на свободу.

Он смерил меня взглядом и скривился.

– А, вон ты куда. Совесть, значит, грызёт? Вина покою не даёт? Пострадать охота? Только плюнь ты на это, плюнь и разотри. Всё, дело закрыто. Проехали. Забыли.

– Да как же тут забудешь! Не получается забыть-то.

– А это уже твои проблемы, парень. От меня-то чего хочешь?

– Не знаю... Может, сделать что-нибудь, а? Сознаться, например?

Он пристально посмотрел на меня, оттопырил брезгливо нижнюю губу.

– Ты, парень, окончательно с оси сорвался. Хочешь обжаловать решение суда? Подать на апелляцию? Подавай. Только меня в это дело не вмешивай. Я своё дело сделал, и сделал хорошо. Не скрою, благодаря тебе. Ты вёл себя правильно, в соответствии со сценарием. В результате мы оба оказались в дамках: ты оправдан, я выиграл дело. Моя миссия закончена, и делать здесь мне больше нечего. Всё, умываю руки. А ты иди, кайся, клепай на себя. Требуй пересмотра дела. Меня это уже не касается. Только учти: едва заикнёшься об этом, тебя тут же в психушку определят. Слушать никто не станет, это я тебе как правовед говорю. Ещё не бывало в истории юриспруденции таких прецедентов, чтобы подсудимый, получивший оправдательный приговор, подавал на апелляцию и требовал наказания. И не будет, понял? А теперь двигай, у меня ещё дел по горло.

И тут меня осенило.

– Может, к прокурору, а?

– Кретин!
– взорвался он и весь аж затрясся.
– Вали отсюда по-хорошему!

Я выскочил, не дожидаясь, пока он запульнёт в меня чем-нибудь тяжёлым. Морозный воздух тут же шибанул в нос, ворвался в лёгкие. Пока я ошивался у адвоката, заметно похолодало. Потоптался немного у подъезда, чтобы не околеть. А потом решил: пойду-таки к прокурору. Прокурор-то мне точно поможет. Очень уж он на меня напирал, там, на суде, и даже требовал высшей меры наказания.

Нашёл я его так же, как и адвоката: обратился за справкой в суд. Там поначалу заартачились, начали задавать какие-то дурацкие вопросы, но потом ничего, дали адресок. И я пошёл. Будь что будет!

Собственно, это был не прокурор, а прокурорша. Молодая дамочка лет тридцати, суровая, непримиримая, в очках. Дверь открыл её муж, здоровый мрачный битюг с вилкой в руке и в рваных шлёпанцах.

– Ну?
– Он был груб и не пытался скрыть этого.

– Мне бы...
– замялся я, - прокурора повидать... по делу...

– Лен!
– крикнул он куда-то вглубь квартиры.
– К тебе!

Он ушёл, а я остался ждать. Наконец появилась она, прокурорша.

Она была в простеньком халате, без очков, с распущенными волосами, и теперь, в домашней обстановке, совсем не походила на сурового блюстителя закона.

– Вы ко мне?
– казалось, она была немного удивлена. Меня она поначалу не узнала.

Я кивнул.

– К вам.

И тут в глазах её мелькнул испуг. Она отшатнулась, прижалась спиной к стене.

– Вы!..

Ага, признала! Сейчас муженька на подмогу позовёт, и полечу я отсюда кубарем, носом считая ступеньки на их лестнице.

Однако я ошибся: не позвала.

– Зачем вы пришли? Что вам здесь надо?

Я неуклюже топтался на пороге, машинально мял в руках свою кроличью шапку и не знал, с чего начать. Действительно, с чего?

– Поговорить хотел... но если я не вовремя, скажите - уйду...

Она внимательно посмотрела на меня. Похоже, мой нелепый, нерешительный вид вселил в неё уверенность.

– Говорите.

Я собрался с духом.

– Меня неправильно оправдали.

И я выложил ей всё. Всю душу обнажил, все нарывы свои гнойные вскрыл.

– Значит, всё-таки вы, - произнесла она, странным взглядом оценивая меня.
– Вы убили.

Я обречённо кивнул.

– Так я и знала.

Она закурила, продолжая настороженно коситься на меня. Минут пять молчала.

– Это хорошо, что вы пришли, - наконец сказала она.
– Хорошо, что раскаялись.

Я решительно замотал головой.

– Я не раскаялся. С чего вы взяли?

– Нет?
– она вскинула брови.
– Гм... Значит, вернись вы в тот октябрьский день, то поступили бы так же?

Я пожал плечами.

– Не знаю... Пожалуй... Я об этом не думал. Какое это имеет значение?

– Наверное, никакого, - в голосе её прозвучали резкие нотки.
– Зачем же вы пришли?

Я снова пожал плечами.

– Сознаться хотел.

– Но зачем?

Я и сам вряд ли понимал, зачем. Вообще, теперь вся эта затея с прокурором казалась мне совершеннейшей чепухой. Действительно, чем могла мне помочь эта цивильная дамочка?

– Ну хорошо, не буду пытать вас вопросами, - продолжала она. Допустим, вы официально признаете свою вину. Предположим даже, что вы добьётесь пересмотра дела. Вы ведь этого хотите, я правильно поняла?
– Я в третий раз пожал плечами: откуда я знаю, чего я хотел?
– Однако смею вас заверить: апелляция ничего не даст. Никто не сможет доказать вашей вины. Нет ни одного факта, который можно было бы подкрепить неоспоримыми доказательствами. Кстати, именно на этом и строил защиту ваш адвокат. В конце концов, вашему признанию просто не поверят.

Она ещё долго говорила о каких-то процедурах, презумпциях, следственных экспериментах и тому подобной дребедени. А я уже не слушал её. Пустое это. Зря я сюда пришёл. Не хочет она меня понять. Не хочет и не сможет. Да и как ей понять меня, когда я сам в себе разобраться не могу!..

А она ничего, эта фифочка, очень даже. Особенно в этом домашнем халатике, небрежно запахнутом на груди. Я стал ощупывать её глазами, смакуя детали ладно скроенной фигурки. Гарна дивчина, ничего не скажешь, даром что прокурорша.

Она поймала мой взгляд и резко, на полуслове, смолкла. Нахмурилась, посуровела. Брезгливо одёрнула халат.

– Миша!
– вскрикнула.

Муженёк тут же возник в дверях, словно только того и ждал.

– Миша, проводи.

На этот раз в руках у Миши уже была не вилка, а нож. Кухонный, из нержавейки. Точь-в-точь как тот.

Миша набычился и пошёл на меня. На понт берёт, это ясно. Но я не стал ввязываться в свару. Ну их всех к лешему!

Не солоно хлебавши, я выскочил на мороз. Ледяной воздух обжёг лицо с неожиданной силой: столбик термометра упал, наверное, уже до двадцати пяти, никак не меньше. Часы показывали без чего-то девять, однако было светло, почти как днём. Большая белая луна бросала холодный свет на снежные сугробы, окрашивая их в сумрачно-голубоватый цвет. На душе было тоскливо и одиноко.