Наледь

— Постой, багатур, не ходи в одиночку, — остановил его озабоченный оклик Басурманина, — провожу немного, пешком, — предложил Мурза так, словно у дверей буфетной его поджидал горячий скакун, от чьих услуг он великодушно отказывался.

Басурманин исправно довел господина сторожа до площади. Если передать словами более верными — дотащил на себе. Усадил у плетня «жалоб и предложений», после чего настоятельно попытался откланяться:

— Ты сиди, покамест. Трезвей. Вон и Николашка-«тикай-отседова» за тобой присмотрит. — Мурза показал пальцем в сторону молоковоза, привычно обосновавшегося в углу площади. — Мне к обществу пора, на станцию. Иначе неудобно — я сегодня плачу.

— Где мы? — вяло цепляясь за декоративную завалинку, спросил плохо себя сознававший Яромир.

— Я же говорю — на площади Канцурова, — педантично-наставительно ответил ему Басурманин, без малейшего даже раздражения на чужую пьяную бестолковость.

— А кто такой Канцуров? Кто он такой, я тебя спрашиваю? — В господине стороже внезапно проснулась беспричинная хмельная агрессивность. — Отчего площадь его имени? Что я, хуже, что ли? В мою честь, поди ты, общедоступного сортира не назовут!

— Ну, будет, будет, багатур. Не буянь. — Басурманин успокаивающе похлопал господина сторожа по плечу, отчего тот сразу же завалился неловким боком на плетень. Посыпались горшки с портянками. — Канцуров хороший человек был. Святой. Может, один такой на белом свете, чтобы во всем праведной жизни.

С Яромира как рукой сняло хмельное помутнение. Словно и не пил он прежде никакой можжевеловки, а только что очнулся ото сна на морозном, проясняющем заблудшее разумение воздухе.

— Как ты сказал? Праведной жизни и святой? Ах, милый ты мой Басурманин! — Господин сторож в порыве прекрасного благодарственного чувства кинулся на шею Мурзе, обслюнявил бритые сизые его щеки поцелуями.

— Экие, брат багатур, у тебя настроения. Разные — то баламутить вздумаешь, а то — обниматься, — отбивался от него Мурза, впрочем, беззлобно.

Наконец Басурманину удалось стряхнуть с себя любвеобильного в эти минуты господина сторожа, однако спокойствия на площади оттого больше не стало. Яромир, оторвавшись от объятий с недоумевающим портным, выбежал, как уж смог на не вполне окрепших ногах, прямо в центр пустой площади. И запрыгал козлом на том самом месте, где вчера еще лежал беспамятным «приблудный» Гервасий и где во всяком порядочном городе полагалось быть памятнику.

— Вот оно! Вот оно! Нашел! — Яромир продолжал свои загогулистые прыжки и юродивые кривлянья, пока его не отловил водитель Николай, жалостливый к любым человеческим слабостям на алкогольной почве.

Яромир снова был водворен на завалинку к покосившемуся, не без его нынешних стараний, плетню и на некоторое время затих; водитель Николай между тем кинулся опрометью к себе в кабину и очень скоро возвернулся — в руках он сжимал литровую стеклянную банку, полную синеватого обезжиренного молока, прихваченного поверх тонкой ледяной корочкой.

— На, испей. Холодное — не простудись смотри, — протянул Николай свою банку, предварительно проткнув лед не слишком чистым корявым пальцем.

— Ништо! — успокоил его Яромир. От души хлебнул молока, получил удовольствие. Обжигающе холодная жидкость влилась внутрь него словно свежая донорская кровь. — Не откажи в услуге, братец? Проводи в одно место? Ноги держат плохо, зато голова ясная. Так я буду головой, а ты — моими ногами.

Николай оживился, услышав прошение о помощи, полез проворно в задний карман за папиросами, извлек располовиненную пачку «Астры», закурил сам, предложил Яромиру:

— Бери, не тушуйся, табачок конкретный… Ба, да ты ж некурящий, уж я и позабыл. — Николай убрал поспешно лишнюю «Астру» обратно в карман. — Ничего, я и на ходу могу потянуть. Говори, куда идти-то? Я с охотой, не то совсем засиделся в тоске.

— Здесь недалеко. С визитом по соседству. — Яромир махнул небрежно рукой в направлении муниципального особняка. — Хочу мэра нашего проведать, как здоровьишко, то да се? Заодно узнаю кое-что и кое о ком.

— Неужто и меня к начальству представишь? Не одет я сегодня. Знал бы наперед, ватник на полушубок овчинный сменил. — Водитель Николай в досаде оглядел себя с головы до ног, попытался, слюнявя палец, затереть известковое пятно на джинсовых брюках. Но лишь напрасно развез еще больше прежнего. — Пожалуй, в коридорчике тебя обожду али в прихожей, буде найдется где.

— Чего там в коридорчике! Вместе пойдем. — Яромира осенила незваная очередная идея, показавшаяся ему превосходной: — Ты, братец, мне и после понадобишься. Коли измаялся в тоске совсем, так подсоби и завтрашним днем. А для этого надо тебе быть в курсе дня сегодняшнего.

К Волгодонскому они вошли вместе. Яромир представительским образом впереди, водитель Николай тихой мышью семенил за его спиной: неловко ему было в святая святых государственной власти чужого и загадочного города, но еще хуже случится, коли господин сторож закачается, а провожатый его не успеет вовремя подхватить. Злополучный ватник Николай давно уж снял долой, покинул в нижнем вестибюле прямо на подоконнике, все равно никто на этакую рвань не позарится, да и не было в гулком и пустом здании муниципалитета ни единой посторонней души.

Ахмет Меркулович квартировал в угловом помещении второго этажа, с короткой его стороны от мраморной лестницы, напротив персонального рабочего кабинета. В личные апартаменты градоначальника Яромиру прежде не случалось захаживать: Волгодонский его не приглашал, а господину сторожу и в шальные мысли не приходило напрашиваться. Теперь, в предвкушении, ожидал он увидеть невесть чего — то ли палаты барские, то ли шатер восточного владыки, или, чем черт не шутит, обстановку модерново-инопланетную. Обуздав собственное воображение, Яромир постучал, уверенно и звонко, в черную крашеную дверь. Без вывески и без глазка. Услышал слабосильное на выдохе и протяжное «Во-ойдите!», после чего провернул скрипнувшую с натугой литую бронзовую ручку, вступил внутрь жилого казенного помещения. Водитель Николай, не без застенчивой робости, протиснулся следом за ним.

Разочарование постигло господина сторожа прямо у порога. Для начала хотя бы оттого, что никаких барских покоев и в помине за черной лаковой дверью не оказалось. Вообще имелась только одна-единственная комната, судя по обстановке совмещавшая в себе сразу три функциональных пространства — столовую, спальню и кладовую.

В углу, прямо на крошечном холодильнике «Морозко», покоилась электрическая дачная плитка, сплошь залитая разнообразными кухонными жидкостями, подле — уставленный мятыми кастрюлями колченогий столик, приткнувшийся к стене, словно утлый челн к негостеприимной пристани. Возле голого окна — одинокая гостиничная кровать-койка, под ней неубранная утка и несколько в беспорядке сваленных книг. Правая, большая часть комнаты, отгороженная полуотдернутой занавеской, представляла собой продовольственно-вещевой склад и костюмерную заштатного театра одновременно. Полезные предметы хаотично совмещались там с различным выпирающим нагло на жилые просторы хламом, как-то: ржавым велосипедным насосом, связкой поломанных прищепок и расколотым надвое гипсовым веслом, бог весть от какой парковой статуи-девушки.

С потолка, в довершение убогого впечатления, свешивалась дешевая пластиковая трехрядная люстра «а-ля каскад», сильно засиженная мухами. На грязном полу, вместо ковровых паласов и дорожек, лежал отчего-то гигантский цветной плакат с изображением мордатого кровопийцы-купчины, обиженно взирающего на белый свет из-за толстенной тюремной решетки; надпись, обращенная к зрителю, гласила: «Налоги есть ум, честь и совесть народного предпринимательства».

Самого Волгодонского господин сторож разглядел на кровати не сразу. Усохшее, маленькое тельце мэра было совсем неприметным, словно растворилось под широким и пышным атласным одеялом. Тем более, собственно одеяло едва просвечивало под ворохом разбросанных газет, поверх которых в разных местах красовались неубранные тарелки с остатками дурно пахнущей еды, склянки с непонятными лекарствами, два градусника — больничный ртутный и уличный спиртовой, пенсне на грубом шнурке и сверкающая никелем немецкая губная гармошка. Если бы не голая, сизая от холода нога, торчавшая беспомощно наружу, нипочем нельзя было бы догадаться, что под грудой разнородных предметов на кровати погребено живое существо.