Налегке

Что мог сказать на это человек, которому нужно было только протянуть руку, чтобы завладеть богатством, и притом ничем не рискуя, никого не обижая и никак не пачкая свое доброе имя? Он мог только сказать: «Согласен».

В тот же вечер мы сделали заявку и еще до десяти часов ее по всем правилам занесли в регистрационную книгу. Владение наше было скромное — по двести футов на брата, итого шестьсот футов, — самое маленькое и самое слаженное предприятие во всей округе.

Всякий может догадаться, спали мы в ту ночь или нет. И Хигби и я в полночь легли в постель, но только для того, чтобы, не смыкая глаз, думать, мечтать, строить планы. Покосившаяся хижина с земляным полом превратилась в дворец, рваное серое одеяло — в крытый шелком пуховик, колченогие стулья и стол — в мебель красного дерева. Каждый раз, как новый предмет роскоши во всем блеске своем вспыхивал в моих грезах о будущем, меня крутило в постели или подбрасывало, как будто через меня пропускали электрический ток. Время от времени мы перебрасывались отрывочными возгласами.

— Когда ты уедешь домой, в Штаты? — спросил Хигби.

— Завтра! — выпалил я, два раза перевернувшись и садясь в постели. — Нет, не завтра, но самое позднее — через месяц.

— Мы поедем вместе, на одном пароходе.

— Отлично.

Пауза.

— На том, который отходит десятого?

— Да. Нет, первого.

— Ладно.

Снова пауза.

— Где ты думаешь поселиться? — спросил Хигби.

— В Сан-Франциско.

— И я.

Пауза.

— Слишком высоко, влезать трудно, — сказал Хигби.

— Куда?

— Да вот — Русская горка. Выстроить бы там домик!

— Влезать трудно? А экипаж на что?

— Верно. Я и позабыл.

Пауза.

— Кэл, а какой дом ты будешь строить?

— Я уже думал об этом. В три этажа, ну и чердак.

— Но какой?

— Еще не знаю. Кирпичный, пожалуй.

— Кирпич — гадость.

— Почему? А какой же, по-твоему?

— Фасад из темного песчаника, зеркальные окна до полу, бильярдная за столовой, статуи и картины, дорожки, обсаженные кустами, и лужайка в два акра, теплица, чугунная собака на парадном крыльце, серые в яблоках лошади, ландо и кучер с пером на шляпе!

— Ах, черт!

Долгая пауза.

— Кэл, когда ты поедешь в Европу?

— Не знаю, об этом я еще не думал. А ты когда?

— Весной.

— И на все лето?

— Все лето! Я на три года там останусь.

— Что? Ты не шутишь?

— Нисколько.

— Я тоже поеду.

— Почему же нет?

— А в какую страну ты поедешь?

— Во все страны. Во Францию, Англию, Германию, Испанию, Италию, Швейцарию, Сирию, Грецию, Палестину, Аравию, Персию, Египет. Всюду побываю.

— И я.

— Отлично.

— Вот будет прогулочка!

— Еще бы! Пятьдесят тысяч долларов потратим на это дело.

Опять долгая пауза.

— Хигби, мы должны мяснику шесть долларов, и он грозится, что в долг больше не…

— К черту мясника!

— Аминь.

Так прошло полночи. К трем часам мы потеряли всякую надежду заснуть и, встав с постели, до рассвета играли в криббедж и попыхивали трубками. Эту неделю обязанности повара исполнял я. Стряпня всегда претила мне, а теперь я просто ненавидел ее.

Новость быстро распространилась. И раньше «Вольный Запад» был сенсацией, а в тот день общее возбуждение достигло предела. Я расхаживал по городу беззаботный и счастливый. Хигби сообщил мне, что десятнику предлагают двести тысяч долларов за его пай. Я сказал, что за такие гроши я и не подумал бы уступить свою долю. Я хватал высоко. Миллион — это еще куда ни шло! Впрочем, я искренне убежден, что, предложи мне кто-нибудь такую сумму, я не согласился бы, а запросил еще больше.

Мне очень нравилось быть богатым. Один человек предложил отдать мне свою трехсотдолларовую лошадь и взять с меня простую, никем не заверенную расписку. Это было первым и самым неопровержимым доказательством моего богатства. За дальнейшими примерами в том же духе дело не стало, — между прочим, мясник снабдил нас двойным запасом говядины и даже не заикнулся о деньгах.

Согласно законам нашего округа, владельцы участка, полученного по заявке, обязаны были в течение десяти дней, считая со дня регистрации, добросовестно потрудиться на нем, иначе они теряли права на него и всякий, кому вздумается, мог его захватить. Мы решили приступить к работе на следующий день. Под вечер, выходя из здания почты, я встретил некоего мистера Гардинера, и он сообщил мне, что капитан Джон Най тяжело болен и лежит у него (на ранчо «Девятой Мили»), а ни он, ни его жена не могут ухаживать за больным так заботливо, как того требует его состояние. Я сказал, что, если он подождет меня две секунды, я сейчас же поеду вместе с ним. Я побежал домой, чтобы известить Хигби. Его я не застал, но оставил ему на столе записку и через пять минут выехал из города в фургоне Гардинера.

ГЛАВА XLI

Ревматик. — Сны наяву. — Неловкий шаг. — Внезапный уход. — Еще один больной. — Хигби в хижине. — Все лопнуло. — Сожаления и разъяснения.

Капитана Ная действительно жестоко мучили приступы ревматизма. Но он оставался верен себе, — я хочу сказать, что он был мил и добродушен, когда чувствовал себя хорошо, но превращался в разъяренного тигpa, как только ему становилось хуже. Он мог спокойно лежать и мирно улыбаться — и вдруг, при очередном приступе болей, без всякого перехода начинал беситься.

Он стонал, вопил, выл, а промежутки между стонами и криками заполнял самой отборной бранью, какую только могут подсказать праведный гнев и богатое воображение. В благоприятных условиях он отлично богохульствовал и вполне разумно пользовался словами, но когда боль терзала его, то просто жалость брала — так нескладна становилась его речь. Однако я в свое время видел, как он сам ухаживал за больными и терпеливо переносил все тяготы этого дела, и потому считал, что он имеет полное право, в свою очередь, дать себе волю.

Впрочем, никакие его неистовства не мешали мне, я был занят другим, ибо мысль моя работала неустанно, день и ночь, независимо от того, трудились мои руки или отдыхали. Я вносил изменения и поправки в план моего дома, раздумывал, не лучше ли устроить бильярдную не рядом со столовой, а на чердаке; кроме того, я никак не мог решить, чем обить мебель в гостиной — зеленым или голубым, потому что предпочитал-то я голубой цвет, но знал, что голубой шелк боится солнца и пыли; и еще меня смущал вопрос о ливреях: я ничего не имел против скромной ливреи для кучера, но что касается лакея — а лакей, разумеется, нужен, и он непременно будет, — лучше бы он исполнял свои обязанности в обыкновенном платье: я немного страшился показной роскоши; вместе с тем, учитывая, что у моего покойного деда был и кучер и все что полагается, но без ливрей, я охотно утер бы ему нос — или если не ему, то его духу; кроме того, я детально разработал план моего путешествия в Старый Свет, и мне удалось точно установить все маршруты и время, которого они потребуют, — за одним только исключением, а именно: я еще не решил окончательно, пересечь ли мне пустыню между Каиром и Иерусалимом на верблюде, или доехать морем до Бейрута и там присоединиться к каравану, направляющемуся в глубь страны. Домой я писал каждый день, ставя родных и знакомых в известность о всех моих планах и намерениях, и между прочим просил их подыскать уютное гнездышко для моей матери и в ожидании моего приезда сторговаться о цене; а также продать мою долю земельной собственности в Теннесси и вырученные деньги внести в фонд помощи вдовам и сиротам при союзе типографщиков, достойным членом которого я состоял много лет. (Эта земля в Теннесси уже давно принадлежала нашей семье и обещала в будущем принести нам богатство; она и доселе обещает это, но с меньшим пылом.)

Я ухаживал за капитаном уже девять дней, и ему как будто полегчало, но он все еще был очень слаб. Под вечер мы посадили его в кресло и устроили ему баню из паров спирта, после чего его опять нужно было уложить в постель. Это требовало величайшей осторожности, потому что малейший толчок причинял ему боль. Гардинер взял его за плечи, а я за ноги; к несчастью, я оступился, и больной тяжело упал на кровать, корчась от нестерпимой боли. В жизни я не слыхал, чтобы человек так сквернословил. Он бесновался как одержимый и даже протянул руку за лежавшим на столе револьвером, но я успел схватить его первым. Он выгнал меня из дому и поклялся страшной клятвой, что, когда встанет с постели, убьет меня, как только я ему попадусь. Конечно, это была лишь мимолетная, ничего не значащая вспышка. Я знал, что через час он все забудет и, вероятно, пожалеет о том, что наговорил; но в ту минуту я слегка обозлился. Даже, можно сказать, сильно обозлился и решил вернуться в Эсмеральду. Уж раз капитан вышел на тропу войны, то, на мой взгляд, он мог обойтись без моей помощи. Итак, после ужина, как только взошла луна, я отправился пешком в девятимильное путешествие. В те времена даже миллионеру не требовалось лошадей, чтобы без багажа покрыть девять миль.