Наливайко

— А об этом откуда ты, Бронек узнал?

— У меня была… девушка из покоев «каштеляна. Паны вином и политикой занимались. Панна Зося в этом смыслит, как ступка, и мне на честное кавалерское слово рассказала об этих разговорах в покоях князя.

— Еще что, Бронек?

— Краков болтает про какие-то наши бесчинства. Будто мы разделили наши войска и грабим на Украине. Особенно ругают войска, что на Украине. Там пан Лобода орудует на Брацлавщине, на панне Оборской женился.

— На Оборской? Оборская — старая вдова, а не панна, Бронек.

— Простите, пан старшой… Но то верно, что не на вдове, а на ее дочке, панне. Говорят, что не по своей воле вышла — замуж русоголовая панна за этого низовика. Потом будто удрала от него в замок Тарновских, в Стобниц, а оттуда — в Краков. Пан Лобода на шляхту рассвирепел.

Наливайко захохотал. Бронек за три недели своего пути успел собрать вести со всей Украины.

— Пан старшой напрасно мне не верит, — неправильно понял смех старшого Бронек.

— Прости, Бронек, я по другой причине смеюсь. Однако всем ли слухам верить? Панна Лашка, воспитанница Оборской, еще молода и слишком красива для Лободы.

— Я ее видел у Тарновских. Теперь она в Кракове. Сам Януш, каштелян краковский, ссылался Радзивиллу на ее сведения, как на самые подробные и свежие. А что панна Оборская повенчана с паном Лободою, об этом сама пани Замойская сказала мне в Стобнице.

— Так ты в самом деле в Стобнице побывал?

— Как бог свят побывал. Графиню Барбару встретил в дубраве и, каюсь, соврал ей кое-что про вас,

— А что именной

— Что пан Наливайко ответит ей на письма сам при свидании. И что… пан Наливайко уважает прекрасную пани графиню… Простите мне, пан старшой, это своевольничание, но мне нужно было столько разнюхать для нашего дела и для этого столько приходится врать, скажу вам правду, пан старшой… А в Стобнице пани Барбара с ребенком маленьким тоскует…

Наливайко, не в силах скрыть душевного волнения, вдруг на какую-то минуту овладевшего им после этого сообщения Бронека, только махнул рукой, отошел к пушке, оперся на нее и долго смотрел на закат, куда убегал день. В памяти встали образы привлекательных женщин. Которой из них его юное сердце могло бы отдать предпочтение? Вот одна (если верить Бронеку) повенчана… Повенчана и сбежала от мужа. Другая не убегала от своего, только чурается его, как чумы…

Потом отошел от пушки, будто там хотел оставить эти опасные для молодого рыцаря мысли. А губы шептали, как проклятье:

— Шляхтянки! Графиня Замойская, княгиня Острожская, гетманша Лободина… Осталась одна, беднячка, рыбачка. Она и любовью искренней одарит, и душу мою вольнолюбивую поймет… Шляхтянки!..

Вспомнил берег речки, деда Власа, дозорца. Душа у Мелашки с обидой знакома, и пана Мелашка всем существом ненавидит.

Подошел Юрко Мазур.

— Там опять послы прибыли, Северин.

— Попы?

— Нет, на этот раз мещане и мастеровые из города Слуцка. Хотят поговорить с тобой.

— Давай их, скучаю без дела на этих дневных привалах. От Шаулы никаких известий нет?

— Наведывался Лейба, с Шостаком говорил. Матвей собирается тоже на Литве зазимовать, потому что на Украине Лобода походил и, верно, заляжет где-нибудь на Брацлавщине или в Киеве…

— Что Матвей будет близко от нас, это хорошо.

А Придётся ли зимовать нам й ему на Литве — об этом подумать надо. Я получил достоверные сведения, что Криштоф Радзивилл угрожает пойти на нас с войском — и пойдет, королевские декреты на то получил. Запасемся порохом и на Украину зимовать двинемся. Лобода на Украине и помогает нам, и вредит. Помогает тем, что бунтует уже против панов, пусть и из-за личных обид и недовольства. А вредит тем, что под нашим именем не щадит ни горожанина, ни селянина.

— Непутевая голова. Не зря полковник Нечипор предсказывал, что не своею смертью умрет Григор Лобода. Рассказывают о нем странные вещи, а я знавал когда-то иного Лободу. То ли не знает он, чего душа казацкая желает, то ли желания эти измельчали. Лобода стареть начинает, на собственный хутор, на пасеку, на мягкую постель, нежными руками постеленную, потянуло Григора. Не тот уже это Лобода, что Килию брал, что с простым казаком за панибрата был. Нобилитация, шляхетство душу ему засорили, загнивает она.

— Где же твои послы? О Лободе нам еще придется свое слово сказать.

— Как сумел, и я сказал о нем в Сечи. Жаль казака… А послы у меня, при коннице. Пойдем к ним…

В слуцком замке у Виленского каштеляна Яронима Ходкевича гостил пан Скшетуский, дальний родственник ею жены. При дворе короны Речи Посполитой Польской пан Скшетуский выполнял какие-то секретные дипломатические поручения и считал себя дипломатом не меньшим, чем Ян Сапега или даже сам Замойский. Род Скшетуских не мог похвастать старинной родословной. Отец Скшетуского содержал в Кракове хорошо обставленный публичный дом для высокопоставленной шляхты, в угоду которой иногда не жалел и собственной жены. Рождение сына Казимира использовал для приобретения шляхетского звания: бездетный король Сигизмунд-Август, последний потомок Ягеллонов, пользовался услугами дома старшего Скшетуского, и сама Скшетуская (мазовецкая шляхтянка) пленила короля своим на удивление нежным обхождением… Муж позаботился о свидетелях, а спустя некоторое время достаточно ясно намекнул королю о рождении сына и о королевской крови в его жилах. Только известная всему свету бездетность короля не дала права маленькому Казимиру стать королевичем. Но ловкость старого Скшетуского принесла ему звание шляхтича, приблизила родню ко двору короны и сделала Казимира Скшетуского дипломатом. Унаследовав от отца незаурядную ловкость в услуживании высоким особам, Казимир Скшетуский ожидал от Сигизмунда Вазы особых привилегий и на кресах Польши выполнял иногда дела, которые никто ему не поручал. Мечтал и о собственном фамильном гербе: лозовый плетеный щит, на нем — черное с коричневыми волнами поле, а на поле — лежит Москвин, прижатый к земле крестом и саблей в руках польского жолнера (точь в точь как в маскараде на свадьбе у Яна Замойского еще с Гржижельдою Баториевной). Он даже заказал французскому мастеру в Варшаве образец печатки с таким гербом.

В замке узнали о событиях в Луцке, узнали, что Наливайко немилосердно наказал шляхту, не пускавшую его в город и не желавшую продать ему порох. Гонцы донесли, что Наливайко со всей армией вышел оттуда через слуцкие ворота, и это окончательно снизило настроение гостеприимного каштеляна.

— Этот лотр князя Острожского двинулся на Литву. Старый князь, верно, в союзе с ним и затеял все это дело, чтоб оттянуть заключение унии. И представьте себе, пан Скшетуский, у этих грабителей свои идеи.

— Но какие «идеи» могут быть у этого украинского быдла? Бездельники, оборванцы… Научились владеть огнивом, чтобы сжечь усадьбу у пана, и ножом, чтобы зарезать своего беспечного господина.

— Бездельники эти организованы в армию, пан Казимир. Не ножами, а пушками воюют. Это целая боевая армия. Городские судьи с такими ничего не сделают.

— Вот так так! Значит, пан каштелян хочет коронные полки против грабителей выставлять?

Казимир Скшетуский тоненько и едко рассмеялся. Так хихикал его отец, сообщая Сигизмунду-Августу о рождении сына. Это был смех угодливый и угрожающий, смех человека, который «зубы проел» на гораздо более хитрых делах, чем поход какого-то там недобитого паном «украинского скота».

— Вы смеетесь, пан Казимир, однако я не понимаю этого смеха, — в тоне Ходкевича прозвучали удивление и обида. — На Слуцк наступает пятитысячная армия, вооруженная пушками императора Рудольфа, если верить слухам — вооруженная саблями турецких ханов и ненавистью хлопа к шляхте, пан Казимир.

— Вот вы уже и нервничаете, пан Яроним, это плохо. Да простит меня ваш литовский гонор, но должен ответить на упрек. Литва у Москвы учится военной тактике, а ей нужно было бы польскую, западную усвоить.