Нам подскажет земля

На стене спокойно тикают часы, размахивая в полумраке сверкающим маятником. В полудреме Борька слышит шепот отца:

— У Иннокентия Стороженки в двух ямах на гумне двести пудов, у попа Захария — пятьсот, у Пантюхи-лавочника — триста десять.

Отец, потея, долго подсчитывает отобранный у кулаков хлеб и, часто мусоля огрызок карандаша, записывает в клеенчатую тетрадь. Иногда поднимает взлохмаченную голову, весело смотрит на Борьку, улыбается:

— Во, сколько хлеба! Теперь колхоз будет с семенами...— Лицо его серьезнеет: — Вот раздавим кулачье, сынок, тогда заживем. Хлеба у нас будет вволю... Ты на тот год в школу пойдешь. Жаль, мать не дождалась этого...

Борька с головой укрывается рядном, зажмуряет глаза, чтобы не видеть, как сутулится отец и печально клонит к столу свою рано поседевшую голову. Так и засыпает, не дождавшись батьки...

...Он идет с отцом по селу. На нем яркая синяя рубаха и черные сатиновые штаны. А в руках — новые сандалии с блестящими, позванивающими бубенчиками пряжками. Он не хочет надевать их до самой школы, чтобы не запылить. Отец, улыбаясь, держит его за руку. Борька не сводит глаз с высокого белого здания на краю села, куда со всех сторон бегут радостные ребятишки. Ему не хочется отстать от них, он поворачивается к отцу:

— Я побегу...

— Давай, сынок, — разрешает отец.

Борька во весь дух несется к школе, чувствуя, как по боку легонько хлещет сумка, в которой лежит потрепанный, без обложки, букварь и отцовский огрызок карандаша. Он первым подбегает к красным воротам школы, оглядывается.

Отец далеко-далеко, машет рукой. Он спешит к школе, а почему-то удаляется. И вдруг Борька видит огромную сизую тучу, которая стремительно приближается к селу. В лицо хлещет ветер. Отец что-то кричит, но пыльный вихрь закрывает его, в небе сверкают огненные стрелы и сразу же оглушительно гремит гром...

Борька просыпается, высовывает из-под рядна голову, испуганными глазами смотрит на отца. В комнате полно дыма. Через разбитое окно врывается шальной ветер. Мечется пламя лампы. Отец сидит за столом, уронив голову на жилистые, тяжелые руки, будто спит. А с затылка по шее стекает густая темная струйка.Борьке делается жутко, хочется закричать, но не хватает сил. Звонко, на всю комнату, тикают стенные часы...

В избу вваливаются соседи. Увидев отца, мужчины медленно снимают шапки. Женщины часто сморкаются в платки, гладят Борьку по вылинялой головке и жалостливо выговаривают одно слово:

— Сиротинушка...

...Полнеба пылает жарким закатом. Уставшие за день воробьи лениво и молча ковыряются в теплой дорожной пыли. За околицей слышится нетерпеливое мычание коров, возвращающихся с пастбища. Скрипят ворота, колодезные журавли кланяются в пояс, журчит в корытах вода; и вот уже со звоном ударяет в подойник тугая молочная струя; по селу разносится резкий запах кизячного дыма, навоза и пенящегося парного молока... Все это было знакомо с раннего детства и ничуть не изменилось даже после Борькиного восьмилетнего скитания по детдомам. Борька лишь отметил про себя, что в родном селе как будто больше стало скота, горластее кричат петухи и почти все избы словно вышли из парикмахерской: новые камышовые крыши были подстрижены, как городские барышни, — коротко и ровно. Но это мало интересует его сейчас. Он стоит на пороге кузницы, неотрывно смотрит в спину дядьки Никифора, раздувающего горн. Спирает дыхание от едкого запаха угля, окалины, машинного масла. Борька ждет ответа на свой вопрос и, не дождавшись, повторяет хриплым голосом, стараясь придать ему басовитость:

— Возьмете, дядь?

Кузнец молчит, нагнувшись, поправляет привязанную к культе деревяшку, поскрипывающую на каждом шагу. Потом берется за щипцы, ковыряет ими в ярком пламени горна. Через минуту выхватывает огненную болванку, кидает на наковальню.

— Ну-ка, ударь! — кричит он, показывая глазами на молот, прислоненный к дубовой колоде с водой.

Борька вскакивает в прохладную кузницу, хватает тяжелый молот и, расставив пошире босые ноги, бьет, разбрызгивая золотистые искорки. Как заправский молотобоец, при каждом ударе хекает с надрывом.

— Так... так... — подбадривает Никифор и легонько подстукивает по наковальне своим молотком. — Давай, едрена-корень...

Мокрый от пота Борька бьет и бьет. Уже онемели руки, нельзя разогнуть спины, а кузнец все переворачивает болванку с боку на бок и покрикивает:

— Еще!., еще!., так... так...

Наконец слышится долгожданное:

— Стоп!..

Никифор сам несколько раз ударяет молотком по болванке, снова сует ее в печь, кричит:

— Дуй!

Борька хватается за сыромятное кольцо, привязанное к отполированному руками шесту, и торопливо раздувает горн. А Никифор крутит цигарку, улыбается в жидкие усы, ласково говорит:

— Ты, паря, не рви, спокойно работай, а то тебя на день не хватит.

— Хватит! — уверенно отвечает Борька, сверкая счастливыми глазами...

Вечером, вконец усталый, но гордый, он замыкает кузницу, отдает ключ Никифору:

— Так я пошел...

— Куда? — спрашивает кузнец.

Борька молчит. Никифор понимающе качает головой, потом предлагает:

— Пойдем ко мне, будем жить вдвоем. Я ведь бобыль, паря...

И спокойно ковыляет на своей деревяшке по пыльной потрескавшейся дороге...

...Третий день через село идут обозы. Нескончаемым потоком движутся беженцы. Бурая пыль застилает солнце. С тоскливым мычанием бредут стада коров, блеют овцы, испуганно семеня ногами. В ушах сплошной гул автомашин, тракторов, скрип повозок, детский плач. А высоко в небе надрываются вражеские самолеты Где-то недалеко, почти за околицей, гремит артиллерийская канонада...

На пятый день становится необычно тихо. Как в могиле. Но тревожная тишина длится недолго. Ее нарушает артиллерийский снаряд, разорвавшийся у водокачки. Испуганно кудахчут куры. За селом скороговоркой стучит пулемет.

На околице появляются солдаты. Уставшие, запыленные, они бредут нестройной толпой, опустив головы. У крайней избы останавливаются. Им навстречу выходит, стуча деревяшкой, Никифор.

— Водички можно, папаша? — спрашивает пожилой военный с двумя шпалами в петлицах.

Никифор молча берет ведро и идет к колодцу. Жалобно скрипит журавль. Солдаты по очереди припадают к ведру, жадно пьют холодную, пахнущую глиной воду, наполняют свои фляги в зеленых чехлах.

— Спасибо, отец, — за всех благодарит пожилой военный и, не прощаясь, уходит. За ним спешат солдаты.

Никифор долго смотрит им вслед, тяжело вздыхает Скрипит дверь избы. На крыльцо выходит Борька, повзрослевший, окрепший за два года работы в кузнице. Он забрасывает за плечи мешок с пожитками, подходит к Никифору.

— Уходишь? — спрашивает кузнец и сам же отвечает:— Правильно, паря, иди... — Он хлопает рукой по деревяшке, вздыхает: — Эх, была б своя, махнул бы я с тобою...

А Борька молчит. Ему хочется сказать много хорошего этому чудесному человеку, заменившему ему отца и мать, но он боится расплакаться. С усилием проглотив тугой комок в горле, бормочет, пряча глаза: