Нанон

Напрасно легковерный приор обольщался: спустя несколько месяцев после двенадцатидневного заседания Конвент приговорил короля к смертной казни и учредил революционный трибунал. На сей раз эта грустная весть пришла не одна, а привела с собой великую нужду. Ассигнаты были обесценены, серебряные монеты исчезли из обращения, торговля совсем захирела, а о комиссарах, посланных для наведения порядка в провинциях, рассказывали такие ужасы, что крестьяне боялись ездить в город, ничего не покупали и не продавали. Жили, обмениваясь скудными запасами с соседями, и если в доме заводилась монета в шесть франков, ее зарывали в землю. Весь наш скот конфисковали, и мы остались ни с чем. Господин приор очень болел и нуждался в бульоне, поэтому пришлось мне зарезать своего последнего ягненка. Розетту продали давным-давно на платьишки Луизе, которая теперь ходила в отрепьях — одеваться барышней стало опасно, и даже господин приор носил обыкновенную крестьянскую куртку-карманьолу.

XI

Что касается Эмильена, то он носил крестьянское платье с тех пор, как снял монашеское одеяние.

Я прилежно следила за тем, чтобы наши обноски не разлезались по швам. С Мариоттой мы подолгу засиживались по ночам, выкраивая и ставя заплаты из всего, что было под рукой. Господин приор часто ходил в серой куртке с ярко-синими заплатами на локтях, и так как Эмильен с Пьером еще росли, то и дело приходилось перешивать или надставлять им одежду. Не будь дичи, наш стол совсем бы оскудел, благо, стреляли ее все, кому не лень, потому что хозяев у леса не стало. Больше года терпели мы эту нужду, и за это время у многих из нас вместе с привычками изменился и нрав. Нам очень облегчили подати, но налоги, которыми раньше облагались богачи, теперь падали на нас. Никто не заставлял людей работать; страшась возможных бед, они не возделывали даже собственных участков, о которых раньше так мечтали. На жизнь промышляли браконьерством, мародерствовали в секвестрованных имениях. Крестьяне открыто жили грабежом, дичали, боялись всего на свете и злобились. Хоть бы они ладили между собой да помогали друг другу, как в первые дни революции! Увы, от нужды люди делаются эгоистичными и подозрительными. Из-за одной репы они ссорились, а из-за двух готовы были передраться. А давно ли все ликовали на празднике Федерации! Недаром старики говорили, что слишком уж все хорошо, чтобы долго продлилось.

Крестьяне, жившие ближе к городам и набравшиеся тамошнего духу, стали так наседать на нас и стращать, что наших старых друзей в муниципалитете мы поневоле заменили молодыми людьми, более расторопными, но, увы, не столь порядочными, и они, ничего не смысля в парижских передрягах, произносили к месту и не к месту высокопарные речи, устраивали так называемые патриотические празднества, которые были бестолковы и нелепы. Они откровенно сокрушались из-за того, что по приказу властей пришлось снять церковные колокола и вывезти остатки серебряной утвари из монастырской часовни, ибо в глубине души были суевернее всех прочих и боялись оскорбить святых и навлечь на себя их гнев. Тем не менее они сделали все, что им велели, потому что трепетали перед монтаньярами и жирондистами, перед Комитетом общественного спасения, Конвентом и коммуной — эти названия путались у них в голове и мешались в одно. Не могу сказать, чтобы их четко различали и у нас в монастыре. Все так быстро менялось, а парижские события были такие запутанные.

Но наступил день, когда Эмильена словно осенило, и он понял истинное положение дел. Из Парижа господин Костежу прислал ему письмо, в котором сообщал о своем скором переезде в Лимож, куда его назначили помощником комиссаров, посланных в провинции для того, чтобы ускорить рекрутские наборы и следить за исправным выполнением решений Конвента.

— Послушай, Нанетта, — сказал мне Эмильен. — Я просто не знаю, что и думать об этом господине Костежу! Я привык считать его жирондистом и думаю, что он им действительно был; теперь же он явно в другом лагере, поскольку облечен полномочиями, требующими от него непреклонной суровости. Он пишет, что ему недосуг приехать в монастырь и приглашает меня для разговора в город. Я, конечно, поеду, но сначала хочу с тобой, Нанетта, поговорить начистоту и сообщить свое решение. Меня не коснулась всеобщая воинская повинность, но я могу, да и хочу, пойти на войну добровольцем. Это мой долг, поскольку сегодня половина Франции, если не две трети, восстала против революционного правительства, а зарубежные недруги окружили нас кольцом, мечтая вернуть монархию. Я всегда верил, что во Франции может быть разумный и человеколюбивый республиканский строй. Не знаю, утвердился бы он у нас или нет, будь наши вожди поумнее, а противники не столь яростны, но время летит слишком быстро, и гибель наша уже не за горами, разве что французы проявят недюжинное мужество и послушание. И посему, дорогая Нанетта, следует нам действовать, не слушая собственного сердца, — ведь жестокости, которые чинит Комитет общественного спасения при поддержке Конвента, омерзительная тирания граждан друг над другом, несправедливости, судебные ошибки, доносы, мздоимство, массовые убийства, о которых ходит столько толков, — все это повергает в отчаянье и пробуждает яростное негодование. Но вдруг союз заговорщиков-роялистов с внешними врагами оправдывает необходимость этих подлых и беспощадных мер? Тогда к кому примкнуть мне? К чужеземцам, которые прикрываются тем, что жаждут покончить с анархией, а на самом деле мечтают поделить Францию меж собой? И разве подстрекающие их люди не самые гнусные из французов, а судьи, сурово наказывающие предателей, не последняя надежда нашего отечества, даже если они по врожденной склонности или веря, что это необходимо, злоупотребляют своим правом карать и миловать? Ах, как я их ненавижу! Но тех, других, я презираю, и у меня нет сомнения, что лучше все претерпеть, чем подвергнуться самому страшному из всех унижений. Этих якобинцев, которых приор считает слабыми потому, что они творят добро с помощью зла, или, вернее, чинят зло во имя добра, — я их считаю героями, которых борьба свела с ума. Они вершат жестокие дела в каком-то ослеплении, а на службе у них целая армия кровожадных негодяев, которые еще более свирепы, чем они, потому что любят злодейство, одержимы тупым тщеславием или опьянены своей властью. Но придется их терпеть: ведь обстоятельства сложились так, что если прогонят якобинцев, нами будут верховодить злодеи пострашнее, более того — мы просто перестанем быть французами. А французами мы должны остаться любой ценой, это главное! Теперь ты понимаешь, что я обязан как-то послужить своему отечеству. Мне нужно обязательно повидаться с Костежу и сказать ему: «Вы меня приютили и кормили. Я работал на вас и готов при малейшей возможности трудиться по-прежнему. Но теперь не время обрабатывать землю — нам надо ее удержать в своих руках. Я препоручаю вам свою сестру — дайте ей пристанище, а мне позвольте идти добровольцем на войну. Я от рождения незлобив, мне противна война, ненавистно кровопролитие, но я готов стать другим вопреки собственной природе. Если нужно, я превращусь в свирепого зверя, а потом, когда стану гадок самому себе, покончу счеты с жизнью; но пока родина нуждается в защите, я буду сражаться за нее, терпеть муки и ни о чем больше не думать».

Пока Эмильен говорил, я слушала его в смятении, обливаясь слезами как ребенок, но речь его была преисполнена такого воодушевления, что оно передалось и мне, и когда Эмильен умолк, я не стала его отговаривать.

— Ты не одобряешь мое решение? — спросил он. — О чем ты думаешь?

— О Луизе, — ответила я. — Я бы поехала с ней на край света, только бы вас успокоить, но кто тогда будет присматривать за господином приором?

Эмильен крепко обнял меня.

— Ты беспокоишься за тех, кто остается! — воскликнул он. — Стало быть, ты миришься с моим отъездом. Ты понимаешь, в чем заключается мой долг, Нанетта, у тебя храброе сердце! Сейчас давай подумаем, как лучше устроить судьбу Луизы и нашего старого друга. Пожалуй, нужно постараться, чтобы они жили вместе или в монастыре, или в семье Костежу, который, будучи близок к правительству, должно быть, всесилен в своей провинции. Это я и хочу с ним обсудить и завтра же пойду к нему.

На следующий день он увязал вещи в узелок, повесил на палку и, вскинув на плечо, пешком отправился в Лимож, пообещав возвратиться, чтобы попрощаться с нами перед отъездом в армию. Мне было очень грустно, но я не теряла надежды. В ту пору мне и в голову не приходило, что Эмильен скоро попадет в беду.

Расскажу сейчас о перипетиях его путешествия — это много интереснее, чем описывать, как я тревожилась, поджидая его возвращения. Дюмон вызвался сопровождать Эмильена, и от старика я узнала кое-какие подробности. Этот добрый человек отдал все свои сбережения господину Костежу, брат которого был банкиром. Не говоря ничего заранее Эмильену, Дюмон хотел составить завещание на его имя. Эта мысль зародилась у него после несчастья, случившегося с ним, когда он был под хмельком. Чудом спасшись, Дюмон подумал, что следующий раз может оказаться для него роковым, и решил привести в порядок все свои дела.

— Я человек бездетный, — сказал он Мариотте, — а из Франквилей я любил одного Эмильена. Мне удалось скопить двести ливров, да вот на старости лет пристрастился я к вину, и мне уже не округлить свой капиталец — что зарабатываю, то сразу и пропиваю. Но я ни за что не хочу растратить нажитое, и пускай господин Костежу не даст мне этого сделать.

Коротко говоря, едва добравшись до Лиможа, они поспешили к господину Костежу. Он принял их и был очень взволнован.

— Граждане, — сказал он резко, не выказав им привычного гостеприимства, — прежде всего я желаю знать, какие политические убеждения вы разделяете в столь страшные для нашего отечества времена.

— Сударь, — ответил Эмильен, — хотя я не спрашиваю, каких политических взглядов придерживаетесь вы, но не скрою от вас своих убеждений, потому что для этого и пришел. Сейчас вы о них узнаете вне зависимости от того, одобрите их или нет. Я хочу пойти добровольцем на войну и верой и правдой служить спасению своей страны и революции. Поэтому прошу вас взять под свое покровительство мою сестру.

— Как можно обещать покровительство в наше время, и о каких добровольцах вы говорите, если уже подписан приказ о всеобщей мобилизации и всем без исключения надлежит его исполнять.

— Я ничего об этом не слышал. Ну что ж, я рад, я был готов к этому и без приказа.

— Но как же ваши родные?

— Я ничего о них не желаю знать. Они предложили мне помощь, но я от нее отказался.

— С тем, чтобы поехать к ним самому?

— С чего вы взяли? Я этого не говорил.

— Стало быть, вы это отрицаете?

— Прошу вас, не учиняйте мне допроса. Вам довольно знать мои взгляды и решение, которое я только что вам сообщил. Если в вашей власти ускорить мое поступление в полк, который не сегодня-завтра отправят на поле брани, умоляю вас помочь мне.

— О жалкий юнец! — воскликнул господин Костежу. — Вы мне лжете! Вы разыгрываете благородные чувства и злоупотребляете моей неразумной доверчивостью. Вы хотите дезертировать и перейти во вражеский лагерь. Смотрите — вы изобличены!

С этими словами он сунул Эмильену письмо, адресованное господину Премелю и подписанное маркизом де Франквилем, где содержалось следующее:

«Поскольку мой сын Эмильен решил приехать ко мне, но ввиду отсутствия денег и злобных подозрений со стороны властей, его бегство сопряжено с серьезными трудностями, посоветуйте ему стать волонтером республиканской армии и поступить как многие сыновья из благородных семейств, которые, попав на войну, находили способы дезертировать».