Наносная беда
Шрифт:
Все чувствует себя заживо погребенным, вступая в это чумное чистилище... Никто не смеет приблизиться друг к другу, прикоснуться, каждый боится всех и все каждого...
По знаку Хомутова привратник растворил карантинные ворота, и повозки въехали во двор.
На дворе было пусто: в тот момент, когда во двор вступали вновь прибывшие жертвы чистилища, никто, кроме доктора и его помощников, а ровно страшных "мортусов", одетых во все смоляное, в смоляных рукавицах и в смоляных масках на лицах, никто не смел показываться на дворе.
Выходит доктор, молодой, плечистый, полнолицый мужчина, которого жизнь, по-видимому,
Начинается, пока опять-таки издали, обстоятельный допрос: кто, откуда, с чем, зачем... В ответе слышатся слова, названия, звучащие особенно внушительно: "Хотин", "Бессарабия", "Кагул", "турки", "армия", "Малороссия", "заставы"...
– Вы подлежите тщательному осмотру, - говорит доктор после предварительного допроса.
Приезжие непосредственно из чумных мест - да это такие интересные, драгоценные субъекты для молодого, любознательного врача, который жаждет помериться силами с неведомым чудовищем!
– Пожалуйте в визитную камеру, - говорит он любезно, - я имею честь с вами короче познакомиться, и лично, и... телесно, - шутит молодой врач. Эй, вы!
– машет он страшным мортусам, стоящим в стороне и ждущим своих жертв.
– Отберите все вещи, которые принадлежат приезжим... Лошадей с ямщиками и повозками, господин полковник, вы отсылаете обратно? обращается он к фон Шталю.
– Да, государь мой... Отберите все наши вещи и расплатитесь с ямщиками, - приказывает он своим ординарцам.
Бедная Маланья забилась в солому и со страхом лает оттуда на страшных мортусов, она никогда еще не видала таких чудовищ.
– А эта собачка ваша?
– спрашивает доктор.
– Наша, господин доктор.
– Казенная, полковая собственность, - улыбается сержант Грачев, широкоплечий друг Рожнова Игнашки, хотя у самого кошки скребут на сердце.
– А... Эй, мортусы!
Мортусы, взятые из тюрьмы каторжники, которым все равно не житье на вольном свете, и засмоленные от смерти, подходят к доктору.
– Возьмите эту собачку и привяжите особо... Она также подлежит карантинной выдержке...
– Воно, ваше благородие, не дастся, - пасмурно замечает мешковатый хохол.
– Как не дастся?
– Ни, не дастся, воно зле...
– Вот тебе на!
– смеется доктор.
– Воно им, этим чертям, руки покусае...
– Ничего, не покусает...
Приезжих вводят в визиторскую камеру. Тут тоже торчат черномазые, в образе эфиопов, мортусы.
– Прошу, господин полковник, раздеться донага, - обращается доктор к фон Шталю.
Немец повинуется, ворча себе под нос: es ist abscheulich*. Рыжий помогает ему раздеться, снимает с него рейтузы, сапоги, чулки и обнажает сухие щепки, обтянутые сухою кожею... Немец ежится...
_______________
* Это отвратительно (нем.).
– Ничего, прекрасно... тело чистое... язвенных знаков нет, - бормочет доктор, внимательно всматриваясь в сухую, пергаментную кожу немца.
– А это что за синий знак под левым сосцом?
Немец конфузится...
– Это ничего, так себе, пустяки, господин доктор...
– Однако же? Я все должен знать...
– Пустяки... глупость молодости... это имя Амалия, моей
супруги... выжжено... порохом натерто...– О! Понимаю, понимаю... Довольно... Обмыть господина полковника и одеть в карантинное платье, - приказывает он приставнику с мортусами.
Раздевают и осматривают молодых сержантов, сначала широкоплечего атлета Грачева.
– О! Завидное, богатырское сложение... дыхательный ящик бесподобный, есть где поместиться легким и всему рабочему аппарату тела, - удивляется словоохотливый доктор.
– А это что у вас на шее?
– Образок... Память умершего друга...
– Умершего?.. Давно?
– В мае, господин доктор.
– А где?
– В Бессарабии, у Прута, недалеко от Ясс, на привале...
– Гм... А какой болезнью?
– Гнилою горячкой, господин доктор...
– Гм-гм... Гнилою горячкой... с пятнами?
– Да, с пятнами...
– Быстро? Да?
– Да... скоро... очень... в два дня...
– Гм... И этот образок был у него на теле?
– Да, господин доктор... Я везу его к невесте покойного и к матери.
– Так-так... прекрасно... Это вы знаете, что везете у себя на груди? Чуму!.. Только благодаря вашему богатырскому здоровью вы еще ходите по земле с этим страшным талисманом на теле... Взять его и особенно рачительно окурить и выветрить (это к фельдшеру).
Грачев снимает с себя образок и отдает фельдшеру.
Упрямее всех оказался мешковатый хохол: уперся, как вол, и не хочет раздеваться...
– Раздевайся! Я тебе приказываю!
– горячился доктор.
– Ни, ваше благородие, не треба...
– Как не треба! Что ты!
– Не треба-бо... не гоже воно... соромно...
– Вот чудак! Соромно ему... Как же все раздевались, и господин полковник, и офицеры?
– Та негоже ж!.. Вони тут. (Хохол указал на полковника.)
– Я тебе приказываю... Слушай команду: долой платье!
– скомандовал немец, на голом теле которого не оставалось никаких знаков полковничьего звания.
"Слушай команду" было магическим словом для упрямого хохла: он тотчас же сбросил с себя одежду и, вытянувшись в струнку, руки по швам (швов, правда, уже не было на голом теле), стоял колосс колоссом... Эка телище! Эка мускулы стальные, что за грудь и плечи! Недаром так млела и трепетала на этой каменной груди "чорнявенькая" и "кирпатенькая", тоже с богатырскими, только в своем роде, грудями, дивчина Горпина...
– Что за молодчина!
– вырывается невольное восклицание доктора.
– Да этого бронзового тела никакая чума не возьмет... Ну, молодец, братец!
– Рад стараться, ваше благородие!
Чего тут стараться! Сама природа постаралась сколотить такую грудь, такие мускулы, вырастить такую косую сажень... Хорошая была матушка, спородившая такое чадушко, да и природа, знать, была не мачеха, что вырастила, вылелеяла, выходила такое тело, славное, молодецкое... Украина-матушка, хатка беленькая, чистенькая, садочек вишневый, вербы шумливые, "гаи зелененьки", поля цветливые, солнышко жаркое да приветливое, реки с берегами густолозовыми, ночи чудные, песни дивные, вот что вырастило, выхолило этого детину бронзового... Это не то, что вот москали с дубьем, что живут как козы голодные, как "коза-дереза". А он и ел вдоволь, и пил воду из чистой "криницы"...